С самых первых тренировок от меня стали требовать некие странные вещи: менка в два темпа на вольту, контргалоп с обычным постановлением и прочее и прочее и прочее.
Каждый день, приближаясь к конюшне, у меня холодело внутри все, потому как одобрения, мои корявые попытки сделать все как обычно, не вызывали, Василич хмуро сплевывал и злобно крутил ус.
Вспоминался детский мультик про подушку душную, одеяло кусачее.
То есть выданное мне учебное седло 74 года выпуска, подбитое оленьим мехом, затертое до того, что в него можно смотреться как в зеркало, резко отличалось от привычного мне, удобного как кресло, белорусского; повод тер, конь на спину не брал, грунт в манеже резко стал не таким как раньше, вода не такая мокрая, сахар не сладкий.
Короче все плохо!!! Все кругом враги, управляемые злобным Василичем, так и ждущие как бы примерить на меня краги, подбитые ежиным мехом внутрь и положить на седло подкладочку из наждачной бумажки.
Бурю восторга вызывал удивленный возглас тренера "хорошо", когда я случайно что-нить делала не так плохо как обычно.
И даже Проша стал иногда принимать из моих рук скромные дары в виде белых квадратов и сухариков, хотя поначалу он морщил большой коричневый нос и брезгливо отворачивался.
Нечо, мол, меня, коня высокого полета всяким простым выездюкам пищевыми взятками брать.
После обеда я седлала привычных скакунов и проверяла на них приобретенные знания. Скакуны удивлялись, но смиренно принимали науку. Хотелось показать Великому Тренеру, что вот я на них что могу, не такая я уж и бездарная.
Ноги в 3,4 темпа кони меняли покорно, останавливались где поставили, короче не понятно мне было в чем загвоздка с Прохой у меня.
Резкий контраст между утренними провалами и вечерним, как мне казалось, триумфом, в голове моей больной не укладывался.
Шли дни, вечера сменяли утра.
Свет в конце тоннеля не брезжил.
Мне велели читать книжки и отмечать особо понравившиеся мне места карандашом.