Лисонька
Новичок
Товарищи проконники, вы учтите, я вас очень боюсь. :lol: Бррр...Давайте я вам заранее скажу, что рассказ не первый (у, первый б я вам не выложила :lol: ). Так что критикуйте...
***
Старый конь. Очень старый…
Морда поседевшая, ребра – как стиральная доска, хоть и кормят куда лучше остальных. Вялый, безразличный ко всему.
Жеребец. Когда ведут по коридору, привычно храпит на кобыл, косит глазом. Проходит мимо – облегченно успокаивается. Ему все равно.
Шагает – как будто боится ставить ноги. Грунт, по правде говоря, отвратительный. Летом – плац, утоптанный, как асфальт, зимой – тот же плац, с выбитыми сменой «траншеями».
Старый конь. Очень старый…
Стоит в деннике, отвесив нижнюю губу, дремлет. Из щели в полу вылезает мышь, взбирается на кормушку – к овсу. Коню все равно. Он овес не ест. Не хочет.
Сухари, которые приносит прокат, тоже не ест. Берет только морковь, да и то из вежливости. Прокат его любит – потому что прокату его не дают. Конь – как престарелый король конюшни.
Работает. Выездку. Храпя и хрипя, пытается делать менки и пируэты. Слушает вопли всадницы с королевским спокойствием. «Урод! Выделывается он! Сейчас по мозгам надаю!» Женщина, невысокая блондинка, орет, передергивает фасонисто повод. Её лицо, красивое обычно, сейчас искажено ненавистью к коню и всему свету. Женщину сняли с молодой лошади и пересадили на бывшего тренерского старика. Считается по меркам конюшни – престижно. Но из коня за полтора десятка лет выжали все, что можно.
Конь выглядит виноватым – за себя, старого, разбитого на все четыре ноги, за всадницу, так некрасиво обвиняющую его во всем.
Шагает на плацу. У конюшни гуляют жеребята. Шестеро. Все – от него. Подбегают к плацу, конь вытягивает шею, ржет устало, с надрывом. Всадница - за повод: «Я тебе поору!» Жеребята пугаются злого голоса, уходят. Конь смотрит им вслед. Узнает своих детей? Или, старый, просто хочет посмотреть на тех, кто молод, кому еще много лет скакать и радоваться миру?
Конь тоже был молод. Тащил на поводу из конюшни, бил копытом в бетонный пол, ржал, рвался куда-то… Прыгал полтора метра, бегал несложные тогда езды, сбрасывал в полях всадников… Радовался солнцу, ветру, своей молодости и силе, блестящей вороной шерсти, точеным ногам… Радовался окружавшему его восхищению и заботе, радовался единственной всаднице…
Когда кончилась его молодость – никто не знал, никто не замечал в нем накапливающейся усталости. И он сам не замечал её, механически вылетал из конюшни, ржал залихватски на кобыл… Потом тренер заметила, что он как-то посмирнел, начала подсаживать на него девушек: «Он научит – и ездить, и прыгать». И конь учил, понимал все бестолковые часто команды, привозил разряды.
Потом – оказалось что у него больное сердце, и прыгать ему нельзя. Тренеру он стал не нужен - она взяла трехлетка. Прокату конь был тоже не нужен, потому что прокату боялись дать жеребца. Девушки, которым он привозил разряды, давно уже имели закрепленных за собой лошадей.
Коня взяли под выездку. Никто задумывался, можно ли ему вообще нести такие нагрузки. Прыгать ему было нельзя – и ничего не делать тоже нельзя.
И конь рысит в сборе, спотыкаясь, делает принимания на галопе под аккомпанемент посылов хлыстом. А сидящий на трибуне конюшенный люд говорит осуждающе, что менки он делает некрасиво, без легкости, что принимание на галопе похоже на что угодно, только не на принимание…
Много говорят люди. Но никто не говорит, что всадница слишком жестко работает поводом, что купленное по случаю выездковое седло сделано на совсем другую лошадь, что коню – в девятнадцать лет – поздно заниматься выездкой, что…
Впрочем, здесь бессмысленно кого-то осуждать. Просто – конюшня тоже никому не нужна, и тоже дышит на ладан, и никто не знает, что будет с ней – с тридцатью лошадиными душами - завтра…
***
Старый конь. Очень старый…
Морда поседевшая, ребра – как стиральная доска, хоть и кормят куда лучше остальных. Вялый, безразличный ко всему.
Жеребец. Когда ведут по коридору, привычно храпит на кобыл, косит глазом. Проходит мимо – облегченно успокаивается. Ему все равно.
Шагает – как будто боится ставить ноги. Грунт, по правде говоря, отвратительный. Летом – плац, утоптанный, как асфальт, зимой – тот же плац, с выбитыми сменой «траншеями».
Старый конь. Очень старый…
Стоит в деннике, отвесив нижнюю губу, дремлет. Из щели в полу вылезает мышь, взбирается на кормушку – к овсу. Коню все равно. Он овес не ест. Не хочет.
Сухари, которые приносит прокат, тоже не ест. Берет только морковь, да и то из вежливости. Прокат его любит – потому что прокату его не дают. Конь – как престарелый король конюшни.
Работает. Выездку. Храпя и хрипя, пытается делать менки и пируэты. Слушает вопли всадницы с королевским спокойствием. «Урод! Выделывается он! Сейчас по мозгам надаю!» Женщина, невысокая блондинка, орет, передергивает фасонисто повод. Её лицо, красивое обычно, сейчас искажено ненавистью к коню и всему свету. Женщину сняли с молодой лошади и пересадили на бывшего тренерского старика. Считается по меркам конюшни – престижно. Но из коня за полтора десятка лет выжали все, что можно.
Конь выглядит виноватым – за себя, старого, разбитого на все четыре ноги, за всадницу, так некрасиво обвиняющую его во всем.
Шагает на плацу. У конюшни гуляют жеребята. Шестеро. Все – от него. Подбегают к плацу, конь вытягивает шею, ржет устало, с надрывом. Всадница - за повод: «Я тебе поору!» Жеребята пугаются злого голоса, уходят. Конь смотрит им вслед. Узнает своих детей? Или, старый, просто хочет посмотреть на тех, кто молод, кому еще много лет скакать и радоваться миру?
Конь тоже был молод. Тащил на поводу из конюшни, бил копытом в бетонный пол, ржал, рвался куда-то… Прыгал полтора метра, бегал несложные тогда езды, сбрасывал в полях всадников… Радовался солнцу, ветру, своей молодости и силе, блестящей вороной шерсти, точеным ногам… Радовался окружавшему его восхищению и заботе, радовался единственной всаднице…
Когда кончилась его молодость – никто не знал, никто не замечал в нем накапливающейся усталости. И он сам не замечал её, механически вылетал из конюшни, ржал залихватски на кобыл… Потом тренер заметила, что он как-то посмирнел, начала подсаживать на него девушек: «Он научит – и ездить, и прыгать». И конь учил, понимал все бестолковые часто команды, привозил разряды.
Потом – оказалось что у него больное сердце, и прыгать ему нельзя. Тренеру он стал не нужен - она взяла трехлетка. Прокату конь был тоже не нужен, потому что прокату боялись дать жеребца. Девушки, которым он привозил разряды, давно уже имели закрепленных за собой лошадей.
Коня взяли под выездку. Никто задумывался, можно ли ему вообще нести такие нагрузки. Прыгать ему было нельзя – и ничего не делать тоже нельзя.
И конь рысит в сборе, спотыкаясь, делает принимания на галопе под аккомпанемент посылов хлыстом. А сидящий на трибуне конюшенный люд говорит осуждающе, что менки он делает некрасиво, без легкости, что принимание на галопе похоже на что угодно, только не на принимание…
Много говорят люди. Но никто не говорит, что всадница слишком жестко работает поводом, что купленное по случаю выездковое седло сделано на совсем другую лошадь, что коню – в девятнадцать лет – поздно заниматься выездкой, что…
Впрочем, здесь бессмысленно кого-то осуждать. Просто – конюшня тоже никому не нужна, и тоже дышит на ладан, и никто не знает, что будет с ней – с тридцатью лошадиными душами - завтра…