О ЛЮДЯХ. ФИЛИПП
Филипп был очень привлекательным молодым человеком: высокий, широкоплечий, голубоглазый, с пепельно-русыми густыми волосами, с обезоруживающей улыбкой и убаюкивающим спокойным голосом. Эдакий Илья Муровец, если у вас получится представить былинного героя в возрасте 23 лет.
Еще Филипп хорошо зарабатывал, хорошо одевался, обладал прекрасным чувством юмора и очаровательно (хотя и перевирая все мелодии) играл на гитаре.
Существа женского пола, независимо от их возраста и статуса, в присутствии Филиппа глупели просто на глазах: сначала впадали в ступор, а потом начинали говорить – быстро, долго, взахлеб.
Один Филипп, насколько я знаю, не оставался никогда. Но пассиям своим всегда был верен, и до педантичности с ними честен. И выбирал себе девушек по бог весть каким признакам. По крайне мере, хоть сколько-нибудь симпатичной особы среди его девушек я не встречала никогда. Все они были довольно крупными, ширококостными, абсолютно неэлегантными. Но о вкусах не спорят, не так ли?
Мы с Филиппом понравились другу сразу. Но понравились как-то очень теоретически. Сходили пару раз вместе на берег, получили эстетическое удовольствие от созерцания телес друг друга в купальных костюмах. Попили вместе чай. И все.
Ах да! Еще были сеансы игры на гитаре. Где я, как студентка белорусского филфака, честно исполнила с десяток песен на белорусском языке и, расчувствовавшись, двинула речь, как хорошо на нашей маленькой родине, и какое предательство ее покидать.
Слова эти сказаны были в порыве. Просо потому, что среди эмигрантов принято было ругать чужбину и сладко грустить по родине. Но на Филиппа произвели сильное впечатление.
В Америке к тому времени он жил уже полтора года. Виза давно была просрочена и возвращаться он не собирался. По Беларуси тосковал очень. Но перспектив для себя там не видел.
В последствии я не раз подразнивала его рассказами о Минске, о перестраивающихся улицах, о своих планах вернуться и жить там обязательно долго и счастливо. И как выяснилось позже, не в пустую.
После приключения с тайным выносом через окно моих чемоданов, между нами установились очень личные отношение. Мы стали сообщниками и соучастниками. Я получила ключ от коттеджа и комнаты Филиппа, и приглашение отдыхать там в любое время (чем и пользовалась иногда. Но, учитывая, что ночью я работала, а отсыпалась днем, там мы не пересекались). А Филипп стал частенько перекусывать в ДанкенДонадсе, естественно, за счет заведения.
Через месяц после начала нашей дружбы он пришел в кафе очень поздно. Больше посетителей не было, и мы вместе устроились за столиком у окна.
-- Я уезжаю, -- сказал Филлип.
-- В Калифорнию? – спросила я (ибо многие наши эмигранты в начале осени, когда туристический сезон в Океан Сити заканчивался, ехали на заработки в Калифорнию, а по весне вновь возвращались сюда).
-- Да, сначала с попутной машиной в Калифорнию. И еще несколько мест. А то я за полтора года ничего кроме работы не видел. А потом возвращаюсь в Минск. Совсем. Я уже и билеты взял.
-- Ох, Филипп… – только и смогла сказать я.
-- Не отговаривай меня, ладно.
-- Не буду. Но ты же понимаешь, что нарушил визовый режим, и что граница – не только в Штаты, но и в другие страны – для тебя после возвращения будут закрыты…
И он уехал. Перед отъездом забежал на минутку в ДанкенДанадс, но прощание вышло шумным и скомканным – в арендованной машине его ждали друзья, рядом немым упреком стояла девушка. И все, что я смогла тогда сделать, это вручить им термос кофе и пару дюжин пирожных в дорогу…
А еще через пару недель, когда Филипп уже был в Минске, ко мне зашел его сосед. Крабов принес целую дюжину (он работал в ресторанчике «КрабХаус») и полушутя-пулусерьезно спросил:
-- Ты возвращаться собираешься?
-- Да, ближе к зиме.
-- Не советую. Филипп просил передать, что собственноручно тебя придушит.
-- Все так плохо?
-- Ага. Серо кругом. Люди не улыбаются и хамят. В университет восстановится – проблема. Работать за 100 баксов в месяц после американских 600 в неделю – кисло. Ни денег, ни перспектив, ни радости.
-- Зато дома. Матери на фирме поможет.
-- Он-то, конечно, поможет, но высылать отсюда деньги было все-таки эффективнее.
Что чувствовал Филипп, по возвращении домой я поняла очень хорошо. Культурный шок – это не когда приезжаешь за бугор. Это когда прожив там длительное время, возвращаешься обратно.
Я не идеализирую Америку. Я согласна с Задорновым, и могу немало порассказать нелепых и забавных случаев, связанных с американцами.
Но я привыкла, что люди улыбаются и, встретив твой взгляд, приветственно кивают головой. Привыкла, что машины останавливаются раньше, чем ты подойдешь к краю тротуара. Привыкла к ощущению, что я могу зайти в любой магазин и купить себе любую вещь – от индейской серебряной безделушки и до автомобиля.
С Филиппом мы встретились так, как встречаются на необитаемом острове, населенным туземцами, чудом выжившие после катастрофы путешественники. Мы упоительно, взахлеб разговаривали. Положив руки друг другу на плечи, ходили по минским улицам. Мы обсуждали вещи и темы, которые я никогда не поднимала с самыми близкими подругами. Жили на одной волне.
Пока… Не решил он эмигрировать в Канаду.
Почему и как было принято это решения, мне до сих пор непонятно.
Все вроде бы у Филиппа наладилось. Он закончил университет, отмазался от армии, начал работать с матерью. У него появилась очередная девушка и какие-то интересные планы, связанные с организацией экотуризма.
Но… Чтобы получить визу, Филипп «потерял» паспорт, и при его восстановлении поменял несколько букв в своем имени и фамилии (Из Филлиппа, например, превратился в Филиппа). И все получилось! Нарушение визового режима удалось скрыть, и его приняли на учебу в Канадский университет.
Он и сейчас живет в Торонто. Получил там высшее образование, нашел работу, встречается с дочерью каких-то богатых русских эмигрантов.
Дважды на Рождество приезжал в Беларусь. И оба раза мы все так же волнующе восхитительно общались. И потом, расставшись в аэропорту, оба немножко жалели, что все получилось так, а не иначе. И что наши жизни – интересы – идеалы так далеко и сильно разошлись.
КАК ОКОЛОКОННЫЕ ЗНАНИЯ ВЫЖИВАТЬ ПОМОГАЛИ
Уже через неделю работы в ДанкенДонадсе по 18-22 часа в сутки я поняла, что долго ноги мои этого не выдержат: работа сплошь стоящая, и то, что сегодня вызывает легкое недомогание и глухую ноющую боль, завтра станет серьезной проблемой. Да и «старожилы» пирожного бизнеса пугали рассказами о повылазивших венах и лопнувших капиллярах. Причем наглядно пугали – практически все, кто проводил стоя больше 12 часов в день, мог «похвастать» такими последствиями.
И я подумала:
а что делают конники при больших нагрузках своих питомцев?
Правильно!
А) Бинтуют ноги. Б) применяют разные охлаждающие штучки: от глины и гелей, до банальных обливаний холодной водой.
Сказано – сделано. И в ближайшей аптеке я приобрела для себя пару эластичных бинтов. Смотрелось это, конечно, несколько странно. У кого-то из посетителей вызывало усмешку, у кого-то – сочувствие и предложение обратиться к врачу (правда, я так и не уточнила к какому -- к хирургу или психиатру), у кого-то даже эротические фантазии – последние утверждали, что выглядят бинты в сочетании с футболкой и шортами очень сексуально.
Но с бинтами держать нагрузку стало значительно легче, и внимания на окружающих я не обращала.
А поскольку глины в Океан Сити не было (все больше песок), я взяла за правило после работы как минимум по километру пешком ходить по берегу океана, примерно по колено в воде.
Все эти меры помогли только частично. Капилляры не полопались, вены не проступили. Но хроническое воспаление сухожилий я к концу работы таки получила. И еще несколько лет после возвращения с ним мирилась. Да и сейчас, перед тем, как пуститься в длительную пешую прогулку, обязательно сама себя бинтую.
ПИЦЦА ДЛЯ «РУССКОЙ ДЕВУШКИ»
Работать было тяжело и азартно одновременно. К плюсам такого ритма я относила невероятную гордость и самодовольство собственной персоной; огромную, по моим понятиям, зарплату и большое количество появившихся в моей жизни интересных людей.
Среди таких людей был и Грег, владелиц «Пиццы-Хат», располагавшейся напротив.
Пиццу, по его собственным словам, он просто ненавидел. А вот продаваемые нами донадсы обожал. И три-четыре раза в сутки (именно в сутки, так как его пиццерия работала 24 часа и хозяин считал своим долгом по максимуму контролировать все процессы) забегал к нам за пирожными.
Если его визит приходился на ночь, он, делая заказ на 2-3 доллара, всегда оставлял пятерку чаевых. Я искренне его за это благодарила, и даже не ленилась специально для него бросить в печку пару полуфабрикатов и подать пирожки, что называется, с пылу с жару. И Грег постепенно начал засиживаться подольше.
У него самого работало несколько русских студентов. И он искренне считал нас существами с другой планеты. Но поскольку панибрадских задушевных бесед с собственными работниками не признавал, то все накопившиеся вопросы приносил именно мне.
Отвечать ему было порой очень затруднительно.
-- Почему вы не любите свою полицию? -- спрашивал Грег. -- Вы и правда получаете по 100 долларов в месяц? А как можно жить за эти деньги, если цены на еду и одежду у вас не только не ниже, но даже выше, чем у нас? Почему вы упорно считаете американцев тупыми? Почему вы так редко улыбаетесь? Зачем вы бесплатно кормите чужих людей и обманываете своих хозяев?
Ну что можно на это сказать? И я шутила, выкручивала, философствовала. Как и визиты полиции, визиты Грега мне нравились – они помогали коротать ночные смены.
В сентябре, на свой день рождения, я впервые переступила порог его пиццерии. Цены неприятно поразили меня – за самую большую пиццу со всеми начинками запросили 100 долларов. Правда, и размером она была с велосипедное колесо.
Я уже с кислой улыбкой лезла за кошельком, когда в пиццерию неожиданно вошел Грег.
-- Ты решила попробовать мою пиццу? – весело спросил он.
-- Да. И угостить своих друзей.
-- Знаешь, -- сказал Грег. – Я все равно не понимаю этих русских. Ты работаешь как каторжная, не даешь себе выходных, а потом -- раз – и тратишь дневной заработок, чтобы кого-то там угостить. Но, может, если я поступлю так же, как вы, что-то станет яснее?
Я рассмеялась:
-- И как ты планируешь поступить?
-- Я без всяких на то оснований дам для русской девушки самую большую из существующих скидок.
И он в самом деле дал мне скидку. В 100 процентов.
С тех пор я очень люблю «Пиццу хат». У нас в Минске такую не делают. Но приезжая в Питер или в Москву, я обязательно в первый же день иду в свою любимую пиццерию…
НОЧНЫЕ ДЕЖУРСТВА
У ночных дежурств в ДанкенДонадсе, несмотря на их опастность, были и свои плюсы.
Во-первых, людей было не так и много, и, убравшись и приготовив все необходимое к новому рабочему дню, можно было чуть-чуть расслабиться, принести из кухни стул и посидеть. Что, после напряженной дневной смены казалось просто райским наслаждением.
Во-вторых, многие покупатели приходили не только за пирожками, но и пообщаться – и Америку и ее обитателей из таких вот ночных бесед я узнала куда лучше, чем в последующих поездках и экскурсиях по стране.
В-третьих, за ночь собирались довольно приличные чаевые, их сумма составляла от трети до половины выручки самого кафе.
А еще на рассвете, когда только-только начинает свитать, можно было закрыть кафешку и выскочить на пятнадцать минут на побережье.
Это были самые чудесные минуты в Америке. На берегу не было ни души. Ревели густые масляно-черные волны. Тенями носились огромные белые чайки да ширилась на горизонте богрово-красная полоса солнца.
Но были и минусы.
В туалет по пару раз за ночь забегали норкаманы – суетливые, скукоженные, с вызывающе-затравленными взглядами. Через 5-10 минут из туалета выходили они уже успокоившимися, иногда в настроении даже игривом. И это было хуже всего. Потому что наступившим кайфом им хотелось поделиться со всем миром. А мне было страшно, и разговаривать с такого рода посетителями не тянуло абсолютно.
Еще очень сильно хотелось спать. Иногда я позваляла себе забраться на высокий металлический стол для раскатки теста. Ставила будильник на десять минут (больше просто боялась) и мгновенно проваливалась в сон. И мне всегда – и тогда, и сейчас – казалось удивительным, каким мягким и теплым был этот самый металлический стол.
А в пять-полшестого кафе заполняли люди, которых я называла “своими старичками”. Очень старые -- многие из них перешагнули восьмидесяти-, а то и девяостолетний рубеж – страдающие от бессонницы и одиночества, они из года в год на рассвете собирались в этом кафе.
Заказывали они мало и всегда одно и тоже – по чашке кофе или молока и одному пирожному. И требовали, чтобы ты знал их по именам и помнил вкусы каждого: кто сколько сахара предпочитает, нужно ли добавлять сливки и какой вид пирожных самый любимый.
Это было легко, и через неделю, едва завидев очередную паркующуюся у кафе машину – такую же древнюю, как и ее владелец, -- я выставляла на прилавок готовый заказ.
Старичкам это льстило ужасно. На чаевые они были скупы – редко кто отсавлял в стаканчике больше 25 центов. Но вот на искренность, душевность, понимание…
К концу второго месяца я знала историю каждого из них. А они, узнав из какой страны я приехала, не поленились где-то прочитать про Беларусь. И с гордостью делились своими знаниями. В последний день моей работы каждый из них положил в стаканчик по 5-10 долларов (в тот день ночная выручка оказалась в 4 раза меньше чаевых!), и сказал столько теплых и душевных слов, что я искренне растрогалась.
И до сих пор мне кажестя странной та огромная пропать, которая лежит между старым американским поколением (душевным, чутким, очень похожим на наших дедушек и бабушек) и поколением новым – развязанным, ожиревшим, разучившимся пользоваться мозгами.
СВАДЬБА ПО АМЕРИКАНСКИ
Девушка, с которой я делила свое первое в Океан Сити жилище, все таки в сентябре добилась своего и вышла замуж. О чем незамедлительно поставила меня в известность (не то чтобы мы общались, но в качестве покупателя пару-тройку раз я ее обслуживала). И показала фотографии. Которые стоят у меня перед глазами до сих пор.
Попробуйте представить следующую картину:
девушка, юная, очаровательная, в пышном белом платье, которое смотрится эффектно и странно одновременно. Странно – потому что все остальные, включая жениха, давно разменявшего четвертый десяток, в джинсах и цветастых рубажках, а некоторые и вовсе в шортах.
Вместо свадебного пирога – гигантский гамбургер, почему-то щедро утыканный свечками.
-- Прикольно, да? – спросила меня новобрачная, -- Я эту фотку собираюсь родителям послать.
-- Знаешь, лучше не надо, -- сказала я.
-- Это еще почему?
-- Не знаю, но мне кажется, что мама твоя расстроится…
Этот разговор был последний и больше мы с ней ни разу не виделись.
О ЛЮДЯХ. ОЛЯ И ВАДИМ
Оля и Вадим, пара россиян, с которыми я делила последнюю свою в америке комнатушку, всегда вызывали во мне щемящее чувство восторга и восхищения.
В Океан Сити было много русский девушек и ребят. И среди них процент НАСТОЯЩИХ людей – душевных, интеллигентных, умных, с великолепным чувством юмора и невероятной работоспособностью и умением добиваться поставленных целей -- оказался колоссально велик.
Оля и Вадим поехали в Америку спонтанно. Тогда, когда выяснилось, что студентка третьего курса Ольга Курская ждет ребенка.
Общественность, в лице родителей и близких подруг, была возмущена. И настроена более чем решительно – от ребенка велено было избавиться, с Вадимом больше не общаться. Позиция вполне понятная, если учесть, в какой нищете и тесноте жили обе семьи.
Ни Оля, ни Вадим ничего доказывать и спорить не стали. Три месяца и в самом деле практически не общались. А потом, когда документы и виза были готовы, просто уехали на заработки в Америку.
Работали оба самоотверженно. Оля с ее явно проступающим животиком – по 10-12 часов. И еще умудрялась поддерживать уют в нашей комнатке и готовить на всех еду.
Смена Вадима, работавшего на стройке, варьировалась от 16 и до 40 (!) часов! Причем сорокачасовые смены у него были в среднем по два раза за неделю. И возвращаясь с работы – еле живой от усталости, с воспаленными от бессонницы глазами, -- он всегда находил в себе силы, перед тем как забыться сном, пообщаться с Олей, приласкать ее, ободрить.
Визы им дали всего на 4 месяца и за это время малодая пара хотела заработать на квартиру и плюс еще пять тысяч, чтобы положить их в банк на имя еще нерожденного ребенка.
Как-то Оля рассказала мне историю их знакомства. В тот вечер, готовясь к сессии, она до поздна засиделась у подружек в общежитии, и решила там остаться ночевать. Заснула на чьей-то там кровати, а другие студентки проявили деликатность и ушли писать шпоргалки в другую комнату.
А Вадим в это время предпринял ночную вылазку к своей тогдашней подружке. По пожарной лестнице забрался на четвертый этаж, увидел в темноте силуэт спящей девушки на кровати и без всякой задней мысли плюхнулся рядом. Полез обниматься.
Перепуганная Ольга подняла дикий визг. Но когда на «место происшествия» прибежала вахтерша, нурушителя пожалела и спрятала. И придумала невероятную историю про страшный сон.
Олю, как непрописанную в общежитии, из здания выгнали. И встретились они с Вадимом только через три месяца. Случайно. В той же общежитской компании. Так начался их роман.
С Олей и Вадимом интересно было и общаться, и находится рядом. И более гармоничной пары мне встречать ни до, ни после не приходилось.
Сейчас мы не переписываемся. Но я знаю, что у Оли и Вадима родился здоровый крепкий малыш. Они купили себе двухкомнатную квартиру и оба, не смотря на появившееся в их жизни взрослые хлопоты, с отличием закончили университет.
О ЛЮДЯХ. ДВА ДЖОНА
Между тем и моя личная жизнь, н смотря на отсутствие выходных и большую нагрузку, тоже имела место. И обоих моих поклонников звали Джонами.
Первый Джон был полицейским. Наверное, фильмы и книги про правильных ребят с железобетонными принципам были написаны именно с Джона. Он был высокий, широкоплечий, с приятной улыбкой. И смущался всегда по поводу и без. И при этом очаровательно краснел.
Не смотря на то, что законы Штата разрешали ему, как и всем полицейским, питаться в кафе бесплатно, он считал это неправильным и всегда платил. Сладкое Джон просто обожал. И всегда спрашивал, в какое время у нас пекут пирожки, чтобы купить их еще горячими.
Пирожки мы пекли по утрам. Но если визит Джона приходился на ночную смену, я загружала с морозилки в печку дюжину заготовок и готовила горячие пирожки специально для него. Естественно, не жалея при этом начинки.
О том, почему я это делала и почему старалась продлить визиты полицейских, я писала выше. Но Джон все это воспринял на свой счет. И стал появляться в кафе по три-четыре раза за ночь. И еще и днем приходил, но уже без формы.
И мы подружились.
Джон часто рассказывал про свою маму, которая жила в маленьком коттедже в 70 км от Океан Сити. Жаловался, что ей очень одиноко. И что нужна ей компаньонша. «Нет-нет! Ты не подумай! За ней не надо ухаживать! – смущенно восклицал Джон. – Она крепкая женщина и очень самостоятельная. И сама может за кем угодно ухаживать. Только ей там очень одиноко. Я плохой сын и работу свою люблю больше, чем дом. И когда приезжаю, то только ем и сплю».
Потом он со значением добавлял, что если бы эта компаньонка не только общалась с мамой, но и чуть-чуть – хоть самую капельку – любила его самого, то он бы был так счастлив, как ни один человек на этой земле.
Меня эти разговоры забовляли. Пока…
… Близилось время отъезда, срок действия визы кончался. И как и все работающие здесь, я не была уверена, что хочу возвращаться. Между делом сказала Джону, что через неделю уезжаю домой. Он всочил в места, принялся мерить ногами наше кафе, взволнованно взмахивая в такт своим мыслям руками. Затем, так же неожиданно остановившись, сказал:
-- Я не могу просить сейчас твоей руки. Но не потому что сомневаюсь в своем чувстве. Я боюсь за тебя. Боюсь за нас. Ты не знаешь меня, не знаешь хорошо моей страны и можешь поэтому совершить ошибку. Я работаю в полиции и у меня есть связи. Я могу помочь продлить тебе визу. На год или больше. Сколько понадобится. Я привезу тебя к маме и тебе не надо будет уже столько работать. Вообще можно не работать, если захочешь. Я буду навещать тебя и маму. Я ей про тебя много рассказывал, она будет рада. Просто навещать – понимаешь? Никаких обязательств. А потом, скажем на Рождество, мы вернемся к этому разговору еще раз. И ты решишь, уезжать тебе или оставаться. Со мной…
Хотя кокетничая с Джоном, я понимала, что и такой поворот событий возможет, искренность и бескорыстие его предложения, искренне меня тронули.
Когда он ушел, я набрала телефон своих родителей. И долго с ними говорила. Они таким поворотом событий были напуганы. Но поддержали меня и дали возможность самой принять решение.
Когда я положила трубку, решение было принято – я еду домой. Потому что поступить иначе было бы неправильно. И с Джоном-полицейским, хотя он и оставил мне все свои координаты, я больше никогда не связывалась. Потому что считала это тоже неправильным.
* * *
Второй Джон был намного старше меня – хоть на вид ему и казалось лет сорок, на самом деле он готовился встретить свое шестидесятилетие. Закоренелый холостяк, лучший друг владельцев кафе, любитель морских прогулок и владелец собственной яхты, он был частым посетителем ДанкенДонадса. И тоже столовался здесь абсолютно бесплатно.
Видимо, своими рассказами о яхтах и океане он всем порядком надоел. И когда обнаружил во мне благодарного слушателя, то тут же наделил и другими бесчисленными достоинствами.
Мы несколько раз выходили на его яхте в открытый океан. Эти поездки оставляли у меня двойственное ощущения. С одной стороны, все было очень красиво. Огромные волны. Звенящие морские снасти с восхитетельными, знакомыми только по книгам названиями. Бортовой компьютер, показывающий во всей красе морское дно и его обитателей. Обеды сплошь состоящие из океанских деликатесов – креветок, мидий, осьминогов… Но…
Прогулка занимала много времени. Джон забирал меня с работы и на работу же привозил. И мне приходилось проводить без сна по 40 часов, что было по настоящему мучительно.
Джон это тоже понимал. И тоже переживал. И сложно теперь сказать, чем было продиктовано его предложение руки и сердца – чувствами или же желанием помочь «бедной» русской девушке.
Как бы там ни было, но сделал он это очень красиво. В открытом океане, когда слегка штормило и бутылка шампанского то и дело падала со стола.
Мой отказ его удивил, но не обескуражил. Ибо на следующий день с повторным предложением пришел отец Джона.
Начал сей древний старец издалека. Сказал, что молодой девушке полезно рядом иметь опытного и взрослого человека. Озвучил номер и сумму банковского счета Джона и своего собственного. Добавил, что он уже не молод, и что все это скоро перейдет ко Джону. Перечислил имеющиеся движемое и недвижимое имущество. И попросил подумать еще раз.
Вся эта сцена происходила утром в кафе, прямо перед всем персоналом и покупателями. И надо мной потом долго еще подшучивали.
ОТЪЕЗД
Уезжать было грустно и радостно одновременно. Работала я почти до последнего, и только несколько дней отвела себе на путешествия. И Вашингтон, и другие города, куда мы ездили как туристы, помню смутно. Дала знать о себе усталость и я почти все время – даже когда ходила по городам – находилась в сомнабулическом состоянии.
Из Океан Сити мне нужно было ехать в Нью-Йорк – отдуда улетал самолет на Минск. Почему-то я решила не спешить, и, хотя самолет мой улетал в три часа дня, выехала в тот же день рано утром, а не с вечера, как советовали мне знакомые.
А зря. В лучших русских традициях автобус сломался. В двухстах километрах от Нью-Йорка и 4 часах до самолета.
Пассажиров успокоили, сказали, что скоро придет другой автобус. И он пришел. Но без единого свободного места.
Я впала в панику. В другой ситуации можно было бы добраться автостопом. Но не с 12 (!) же сумками и чемоданами и крупной суммой денег в кармане.
Поэтому я, не смотря на протесты чернокожего водителя, влезла в подошедший автобус и обратилась к пассажирам с пламенной речью. Достала в качестве доказательства авиабилет.
И мне повезло. Испанский студент с ухмылкой вытащил из багажника два своих чемодана (для чего пришлось выгрузить оттуда почти все) и уступил мне место. А сам остался в поле дожидаться другого автобуса.
В аэропорт я влетела (если только можно влететь таща на себе 12 чемоданов общей массой больше 100 кг, правда, самые тяжелые были на колесиках) за 15 минут до вылета. В нашем белорусском аэропорту на этом мой «полет» и закончился. Но привыкшие ко всему американцы кинулись мне активно помогать, и в последний момент посадили в боинг – без всякого контроля – только в паспорт с визой бегло глянули -- и со всеми моими вещами, которые долго потом стюардесы распихивали по салону.
Это мне посчастливилось. Ведь в ином случае за перевес пришлось бы платить немалые деньги…
… Когда я в последствии рассказывала родным и друзьям эти истории, меня часто спрашивали, почему я все-таки не осталась.
Искушение и в самом деле было велико, но… Просто сытой жизни мне было мало. Хотелось большего: своих лошадей, свою конюшню, творческую работу, любимого и родного по духу человека рядом. И, как не порадоксально, получить все это на нашей земле, с нашими более чем скромными зарплатами, мне казалось проще и реальнее.
Так оно и вышло.
