станиславский бы мне аплодировал стоя. рыдал и верил.
матушка засела дома. три дня на улицу не выходит. ее сапоги, помытые мной в субботу, стоят так, как я их поставила на коврике. старая грымза с видом оскорбленной, но не сломленной, прибалтики буквой зю лежит на кровати （я бы в таком положении и пяти минут не продержалась）, зеленеет и копит заряд недюженного зла.
заряд выплескивается на меня при моей попытке поинтересоваться, чего случилось. она же только сегодня не выходила, погода плохая, и она готовила обед！
и тут я поняла, что тактику надо менять.
я села на пол （чтобы быть ниже ее лица）на социальном расстоянии, сделала расстроенно-встревоженное лицо, выдавила из себя скупую мужскую слезу, которая одиноко сползла по моей небритой щеке, и начала петь песню про короновирус в больницах, про то, что даже за деньги ее не положат в кардиологию, про то, как скорые стоят в очереди в приемный покой, а старики умирают от инсульта, как родню не пускают в больницы и выживают только те, кто следит за своей физической формой и иммунитетом.
собственно, я пела то, что она в новостях видит.
но в контексте: мы все за нее волнуемся, потому что понимаем, что в этой обстановке не сможем ей помочь, если что.
доведя матушку до слез, получив обещание завтра гулять, с чувством глубокого удовлетворения я поехала в конюшню.
лесопилки стоят. с опилками проблемы. конюх остался один. второй то ли уехал в таджикистан, то ли на стройку. на стройке им сейчас платят много. саид не смог выехать из таджикистана, там ограничения на выезд из за пандемии. потому все стараются помогать и вечером хотя бы свою лошадь прибрать.
сено привезли очень приличное.
конюшенные коты перестали болеть загадочной заразой, от которой мерли котята до 2 месяцев. видимо, потому что летом капитально дизенфицировали кормовую, где коты тусят прайдом.
надо выстричь и вычесать белку... она умудрилась втереть себе в шкуру грязь с чем то типа машинного масла. шерсть свалялась и слиплась до кожи. если это не расчистить, зимой она будет мерзнуть...
