Писать окончание истории было тяжело. Почти да года прошло – и все равно тяжело. Может быть поэтому и тянула, и не заглядывала в свой дневник.
Но, наверное, время пришло.
Тарасово. День десятый
У нас первые гости. Катя, хозяйка буденовской Кокетки из Питера.
Познакомились мы с Катей через Прокони еще летом. Ей нужно было узнать происхождение своей лошади, привезенной пять лет назад из Беларуси. О чем она мне в личку и написала. И прислала информацию: кличка, фото, год рождения.
Я, если честно, только руками развела. Беларусь, конечно, не Россия, но искать родителей лошади только по таким данным... Однако, не смотря на свой пессимизм, фотографии распечатала и отнесла Саше. А он честно вспомнил, где и какие у нас были буденовцы и поднял на ноги всю белорусскую конную общественность.
И получилось!
Более того, ВНИИК, куда сдали на генанализ кровь Кокетки, все подтвердил.
Словом, по этому и другим поводам мы с Катей долго общались по Интернету, а несколько месяцев спустя встретились у меня в Тарасово.
У меня есть фотографии той встречи. Забор отсутствует, левада в проекте. Доски, из которых сбиты перегородки между денниками, еще сочатся смолой и белые-белые -- не успели еще пожелтеть от солнца и запылиться. А у Беллы явно проступает хребет и ребра:
-- Она у меня совсем недавно, не успела еще откормиться, -- объясняла я Кате.
А та ходила вокруг кобылы, трогала ее со всех сторон и авторитетно заявляла, что ничего, были бы кости, а мясо нарастет. Тем более, что кости в данном случае такие знатные.
Беллу мы ей и поседлали. И поехали кататься в поля.
Где меня удивило восхищение Кати тем, какие они у нас для верховой езды замечательные. Я так не думала. Кочки, горки, колдобины – ну разве можно сравнить их с полями Республиканского конного центра? Да они вообще для рыси и галопа пригодны чисто условно!
(а недавно проезжая по тем же местам я вдруг вспомнила этот разговор и удивилась, как в моем сознании «поровнели» за три года полевой работы эти дорожки. И не только в моем. Лошади тоже обгрунтовались и такие вот поля им только в радость. И не спотыкаются, и не сомневаются, и совкость приобрели за это время просто замечательную)
В прочем, и рысь и галоп мы сделали. Утром на Белле и Шквале. Вечером на Умнице и Шквале. А всю ночь – до самого рассвета – запоем говорили о лошадях, о прыжках, о методах обучения, о том, какая должна быть и какая не быть конюшня.
Потом ко мне многие приезжали проконевцы.
Но именно эта первая встреча, и первая и такая приятная гордость за свою конюшню, своих лошадей, даже поля – хоть не свои и не слишком ровные – запомнились мне на всю жизнь.
Тарасово. День семнадцатый и восемнадцатый
А 17 ноября вдруг выпал снег.
Причем не так, как это бывает обычно – припорошило землю белой пылью и на утро все растаяло, а по-настоящему.
Крупные мягкие хлопья летели весь день, потом всю ночь и 18 ноября землю уже укрывал двадцатисантиметровый слой снега.
«Хорошо, что успела досконально изучить кусок поля, -- думала я, собирая Шквала на очередную утреннюю тренировку. – А то все ямы замело, и в незнакомое место теперь до весны не поедешь».
Но радость моя была преждевременной. Уже подъезжая к нашему полю, я слышала рык тракторов. Но верить отказывалась. Кто же будет запахивать поле по такому глубокому снегу?
А зря. Потому что картина перед нашими глазами предстала удручающая: штук десять тракторов натужно передвигались по полю, оставляя после себя мешанину из грязи и снега. И даже с такого расстояния становилось ясно, что по таким комьям-глыбам не поскачешь – ни теперь, ни после, каким бы толстым слоем не покрыл бы это поле зимой снег.
Куда ехать еще я не знала. Потому что за полмесяца, проведенные с лошадьми в Тарасово, изучить другие его полянки-дорожки не успела. А теперь это просто не представлялось возможным.
В прочем, выход нашелся.
С приходом снега стройка полностью прекратилось, и несколько дальних кварталов (новых, где только-только начиналось строительство и где не было еще коммуникаций) полностью опустели. Ни тебе людей, ни машин.
Грейдер изредка расчищал дороги. И в результате мы получили в свое распоряжение два отличных скаковых круга (точнее – квадрата). Один протяженностью около полутора километров, второй – все два с половиной. И шириной примерно два-три метра. На них чудесно было делать и рысь, и галоп, и даже носиться можно было. Повторюсь – ни машин, ни людей всю зиму мы не опасались.
В результате за зиму я отточила полевую посадку и привыкла ездить на очень коротких стременах. Зато полностью отучилась делать вольты, восьмерки и серпантины. Как, в прочем, и лошади, которые обросли в результате таких специфических тренировок мышцами, но гнуться стали совсем отвратительно.
Тарасово. День двадцать пятый
В этот день мы просто плавали в снегу, который усердно сыпал на поселок всю неделю. Дорожки чистить даже не пытались – тракторист, к которому мы обратились с такой просьбой, покрутил пальцем у виска и сказал, что его трактор здесь не пройдет. И пробовать не стоит.
Ну, трактор не пройдет, а лошади пройдут.
От галопа пришлось отказаться. Рысь делали только на самых высоких местах (местность у нас очень холмистая), где снега было всего по скакательные суставы. А по низинкам шагали.
И это было веселее всего.
Снега в низинах насыпало лошадям по грудь. И впечатление было такое, что ты не идешь, а плывешь в молочно-белом озере.
Однажды я потеряла во время такого заплыва сапог. Спешилась, чтобы его достать, и тут же оказалась в снежном плену. Потому что продвинуться вперед сил не хватало. Залезть обратно на лошадь не получилось. И пришлось идти назад, по проторенной лошадьми дорожке.
Это было весело и жутко одновременно. Потому что какая-то часть сознания билась в истерике и кричала, что здесь, в этом огромной сугробе я и останусь.
Шквал к нашим снежным заплывам относился сдержанно. Первый раз во время спуска попав в такой сугроб, он запаниковал, попробовал развернуться назад. Когда ему этого сделать не удалось, прищурил глаза и стал продвигаться вперед какими-то заячьими (и очень неудобными для всадника) прыжками.
А потом ничего – привык. Хотя и старался пробраться через низинки как можно быстрее.
Интереснее всего на снег реагировала Белла.
Падающие сверху хлопья она не любила. Фыркала и резко откидывала голову назад, тем самым подвергая серьезной опасности лицо всадника.
А вот сугробы ей нравились.
Она выбирала самый пушистый, бочком подбиралась к нему и без всякого предупреждения ложилась на бок. Вместе с сидящим на ней всадником, естественно. Несколько секунд с блаженным выражением на морде лежала неподвижно, потом аккуратно поднималась. Опять-таки вместе с седоком.
Причем последний обычно только тогда начинал понимать, что произошло.
Меня эти Беллины проказы жутко веселили, и я им не то чтобы потакала (как-никак вредная привычка), но и не наказывала. Может быть еще потому, что подо мной она такие штуки не проделывала.
Умке снег понравился. Но не сугробы. Потому что лишних усилий она прилагать не любила, а тут что не сугроб, так напрягаться надо. Поэтому ее мы обычно в такие походы не брали.
Тарасово. День двадцать шестой.
В этот день как-то резко потеплело. Даже нет, не потеплело – помокрело. Снег не таял, но в воздухе висела тяжелая и какая-то очень ощущаемая влажность. И Шквал начал кашлять. Сильно кашлять.
Мне его бухающий (и почти непрерывно бухающий) кашель рвал сердце. В Ратомке было проще – я гладила его, впихивала лекарство, работала или шагала, смотря что в тот день было нужно, и уезжала домой. И могла какое-то время о болезни любимой лошади не думать. Или притворяться, что не думаю.
А здесь, в Тарасово, уезжать было некуда.
Более того, поскольку мы жили на втором этаже конюшни, и что творится внизу, слышали прекрасно. Особенно ночью.
Эту ночь я не спала. Плакала в подушку, и каждые несколько минут сжималась от страшного лающего кашля внизу. Слышала, как конь после каждого приступа натяжно втягивал воздух. Как ходил туда-сюда по деннику. Как несколько раз ложился, закашливался и опять вставал.
Утром дала пайку, и он не смог ее есть. Начинал и тут же заходился кашлем, выплевывая зерно на кормушку и стены. Попробовал раз, другой, и понуро отошел от зерна к противоположной стене.
У меня опустились руки.
За несколько лет борьбы с кашлем мы перепробовали все. Консультировались со всеми белорусскими врачами, многоми российскими. И что делать сейчас и куда бросаться я не знала.
А потом в голове всплыло – вентипульмин. Немецкий препарат, как раз вот для таких случаев. Который у нас не продают в принципе. Человеческий аналог – сироп кленбутерол. Мы его давали лошади, правда не в совсем нужных дозах (так как 1 ложка вентипульмина содержит столько же действующего вещества, как и 5 бутылок кленбутерола, а мы давали по 3 бутылки в день) и он вроде бы помогал.
И я кинулась звонить Кате в Питер.
Наверное, было в моем голосе что-то, что заставило ее бросить все и заняться моими проблемами. И уже ночью того же дня я встречала мой драгоценный (еще бы, 100 евро за банку!) вентипульмин, переданный поездом с проводницей.
Тарасово. День двадцать восьмой
Помогает! Этого быть не может, но помогает, черт побери!
Второй день даем вентипульмин – скрипучий белый порошок, почему-то стойко ассоциирующийся у меня с героином (хотя героин я ни разу не видела), и эффект – как в сказке.
То, что кашель прекратился, это уже хорошо. Но не главное, понимаете!??
Конь задышал!
Ровно, глубоко, без хрипов!
Нет больше этого страшного четырехфазного эмфиземного дыхания: в два приема вдох, в два приема выдох.
Из его легких столько слизи вышло, просто страшно. Но ее там больше нет!
Конь повеселел. Ему тоже хорошо. Из конюшни вышел на задних ногах. В полную силу легких вдохнул влажный воздух … и не зашелся при этом кашлем! Заржал, заливисто и громко. И опять без кашля!
Мне хочется петь. Хочется танцевать вальс с этой банкой вентипульмина.
Потому что теперь, я точно знаю, все будет хорошо!!!
Тарасово. День двадцать девятый
В этот день я проснулась в пять утра. Прислушалась.
Нет, не показалось.
Шарк-шарк! – кто-то внизу гребет копытом. Из чьего именно денника раздается этот звук, понять невозможно. Но в груди что-то болезненно сжимается, и я точно знаю – Шквал.
На ощупь в темноте одеваюсь (чтобы не будить Мишу), спускаюсь по обледенелой лестнице в конюшню.
Угадала.
Умка и Белла спокойно дремлют в денниках, а Шквал не спит. Глаза тревожные. Боли в них нет, но беспокойство проступает очень явно.
Посмотрел на меня. Вздохнул. Повернулся, посмотрел на свой серебристо-белый бок.
Все понятно. Колики.
Честно говоря, я совсем не испугалась в тот момент.
У моих лошадей колик никогда не было, но во время постоя в Ратомке я похожую картину видела многократно. Обычно все заканчивалось хорошо.
Поэтому я просто надела на коня недоуздок и отправилась шагать по поселку.
То утро было сырым, туманным, грустным. И каким-то очень умиротворенным.
Размеренный шаг успокоил Шквала, он заметно повеселел. Увидел кучу навоза, оставленную вчера Беллой, со знанием дела ее обнюхал и оставил сверху свою. И я успокоилась окончательно.
На втором или третьем кругу (время близилось уже к семи утра) меня нагнал муж:
-- Что случилось?
-- Да вот, колики.
-- Непохоже, конь веселый.
-- Отпустило вроде бы.
-- Так может, пойдем домой?
И мы пошли.
В этот момент, хотя все было уже хорошо, перед моими глазами вдруг ясно встала одна из ратомских лошадей. Глафира. Вороная кобылка от Феба. Павшая от колик.
«Глупо, -- сказала я сама себе. Причем здесь Глафира? У нее и колики-то были почечные. Или не почечные? Не важно, не надо думать о глупостях».
Но картинка эта – понурая, обессиленная от боли Глафира, с мгновенно потускневшей шерстью и смотрящими в себя глазами, так и осталась крутиться у меня в голове.
Когда мы вернулись к конюшне, было как раз время кормить лошадей.
Шквал с удовольствием выпил ведро воды, съел горстку отрубей. Я долго сомневалась, давать или нет вентипулмин. Но поскольку от утренних колик не осталось и следа, решила, что давать.
А несколько часов спустя, около 11, снова услышала этот звук – шарк, шарк, шарк...И опять особо не забеспокоилась.
Открыла записную книжку на той страницы, где записаны у меня ветеринарные врачи.
Телефон Инны, нашего лучшего специалиста, не отвечал. Оля приехать отказалась, порекомендовав обратиться к Сергею – тому самому врачу, что так неудачно сделал нам прививку от гриппа.
Во мне все протестовала против такого обращения. Но Оля была права. У него и опыта с коликами хватало (в Ратомке это дело более чем обычное), и необходимые инструменты были. Поэтому скрепя сердцем я позвонила Сергею.
Приехал он со своей женой, тоже ветврачом, ближе к обеду.
Шквал по прежнему иногда рыл ногой, но в целом вел себя спокойно. И тревоги особой не проявлял.
Врачи осмотрели его. Поставили клизму. Вставили в глотку длинную трубку и залили туда подсолнечного масло. Обезболили. И сказали гонять на корде.
И хотя боль лекарствами приглушили, выглядел конь плохо. Белоснежная шерсть в жирных маслянистых пятнах, в глазах – глубокая на нас обида. И ... обреченность, что ли?
На корде он покалился. Ожил. И врачи уехали, заверив меня, что все будет хорошо.
А я отчищала Шквала от масла и боролась с поднимающейся паникой. Потому что не смотря на эти заверения и на внешнее спокойствие лошади, понимала, что хорошо не будет.
Через несколько часов все началось сначала.
На улице было холодно, и потому шагали коня по очереди. Я, Миша, мой берейтор Оля. Шагали по единственной расчищенной от снега улице – 500 метров туда, 500 обратно.
Ноги мерзли, руки мерзли, на душе было холодно.
И Шквала опять отпустило. Как передать словами ту радость, которую я испытала, когда он неожиданно ущипнул меня за плечо. И тут же отпрыгнул назад. И виртуозно изогнувшись, схватил с обочины дороги несколько былинок.
А когда заводили его в конюшню, вдруг весело встал на свечу. Высоку-высокую. И казался таким серебристым и красивым на фоне пасмурного осеннего неба.
Я смотрела на него с восхищением и гордостью. И прогоняла в который раз от себя видение – вороная Глафира лежит у ног ветеринарных врачей. Умирает.
Тарасово. День тридцатый
Всю ночь просидели рядом со Шквалом. Опять колики. Не похоже, чтобы ему было сильно больно, но он хочет покачаться, а допускать этого нельзя.
Опять похолодало и пошел снег. Только не мелкий и колючий, а белые пушистые хлопья.
Несколько раз шагали Шквала по поселку. В попоне. Грустного и безразличного.
Когда делали это первый раз – еще не слишком поздно – увидели в светящемся окне какого-то поселку двух детей. Мальчика и девочку.
Они смотрели на Шквала, как завороженные, прижавшись носами к стеклу. А потом долго махали нам в вслед руками.
А мне хотелось заплакать. Как-то сдержалась.
День не принес ничего нового. Без конца шагаем. Звоним всем врачам. Привозили троих.
Делаем капельницы и клизмы.
Папа очень помогает, хотя до этого момента он к Шквалу отказывался подходить категорически, говорил, что боится.
И мама помогает.
И муж.
Удалось несколько часов днем поспать, у Шквала дежурили родители. Это хорошо, потому что ночью, похоже, опять будем дежурить.
Конь по прежнему не кашляет.
Оживляется немного при виде Беллы. Она в охоте. Приходит в голову шальная мысль – а может покрыть ее Шквалом, пока не поздно? И сразу запрещаю себе думать об этом – что значит, не поздно? Все будет хорошо!
Тарасово. День тридцать первый
Опять всю ночь продежурили у Шквала. Сильно похолодало, принесли в конюшню калорифер. Там плохо, и меня постоянно знобит. И Шквала тоже. Он в попоне, но все равно мерзнет. Качаться уже не пытается, просто лежит, но мы от него не отходим.
А утром меня вызвали на работу. Верстка. Очень было нужно.
Я сидела за компьютером в редакции и плакала. Когда спросили, в чем дело, сказала то, о чем запрещала себе думать – у меня конь умирает.
Все успокаивают, говорят, что все будет хорошо. Что они могут знать?
Нашла в Интернете статью о коликах. Длинную и очень грамотную. С однозначным выводом. Кони, у которых колики третий день, умирают. Обычно на этот самый третий день.
Позвонила в истерике мужу. Он приехал за мной на работу.
А на улице очень красиво. Снег. Такой белый и пушистый. Падает огромными хлопьями.
-- Скажи мне, что он выздоровеет, -- говорю я мужу. – Пообещай мне.
-- Мы сделаем все, что сможем, -- отвечает Миша и обнимает меня за плечи.
Мне становится немного легче.
А в Тарасово опять череда ветеринаров. Шквал выглядит плохо. Грива впутанная и в опилках, весь в масле каком-то.
Выбираю все опилки, глажу его щеткой. Он душит мне в ухо, я целую его в ноздри и чувствую запах. Его сложно описать, пахнет смертью.
Мы идем шагать по улице, проходим мимо дома, где вчера на нас смотрели дети. Но окно пустое, и в этом мне видится плохой знак.
В прочем, мне во всем видится плохой знак.
Потом приезжает ветеринар, чтобы поставить капельницу.
Колоться Шквал не любит, поэтому я закручиваю ему губу. Нас в конюшне четверо – папа, Миша, ветврач и я. Я смотрю на Шквала, на капильницу и вдруг замечаю, что она перестала течь. Хочу спросить почему, и в этот момент конь падает.
-- Корду, быстро, -- кричит Сергей – Его надо поднять! -- а Миша обхватывает меня за плечи и выставляет из конюшни.
Я стою у дверей, снег падает на щеки и смешивается со слезами. И все равно верится, что все будет хорошо.
Потом из конюшни выходит папа с недоуздком.. Руки у него трясутся и он говорит только одно слово:
ВСЕ
...
Хоронили Шквала без меня. Пять дней я просто пролежала в постели глядя в потолок. А потом словно заново училась ходить, говорить, улыбаться. И еще ... быть с лошадьми.
Вытащил меня во многом из этого состояния Алеша. И моя редакция. И еще вера в то, что есть где-то там зеленые луга, и там мы со Шквалом обязательно еще встретимся.
