Re: Мои карачаи. По ком звонит колокол
НА КРАЮ
Осознание потери пришло ко мне далеко не сразу. На это потребовалось месяца полтора. И когда, наконец, этот день настал, пришло глухое, дикое отчаяние, которое я не в силах была погасить в себе. Помимо кражи лошадей оно усугублялось еще рядом факторов, которые целиком подавляли меня, лишая каких-либо перспектив.
Это был воистину черный период моей жизни, и я очень надеюсь, что он больше никогда не повториться. В один короткий промежуток времени на меня обрушились все те неприятности и испытания, которые только могло вместить человеческое сердце.
На конюшне, где из всех людей о моей трагедии знали только Башир и Хасан, я вдруг оказалась одинока. Наступило тупое безразличие, хотелось часами лежать на кровати в крохотной каморке Хасана, которая все еще числилась за ним, и ничего не делать. Из-за проблем с частными конюхами, возникшими тогда в Аксеново, я бывала на конюшне семь раз в неделю и лишь одну ночь, с воскресенья на понедельник, уезжала в Москву. Я плохо помню то время, оно встает в моей памяти как некое смутное пятно: я машинально поднималась кормить Святогора, снова ложилась, чтобы бессонно проваляться еще часа полтора до подъема на работу, шла на остановку, стопила очередную попутку, о чем-то говорила с водителем, развлекая его в дороге, тряслась в электричке, крепко стиснутая со всех сторон пассажирами, отрабатывала день в офисе, потом снова ехала в переполненной электричке, опять стопила машину, чистила Святогора, отрабатывала его в полях, кормила и пластом ложилась на кровать, практически ни с кем не общаясь. Ночами спала плохо, бродила по конюшне, слушала размеренный хруст поедаемого сена, оттаскивала завалившихся лошадей, разводила по денникам сбежавшие экземпляры. В выходные, когда народу на конюшне было особенно много, я брала Святогора и надолго уезжала с ним на природу, часами бродила по полям, пасла и думала, думала, думала...
(фото Оксаны)
Передо мной постоянно вставали глаза моих кобыл, почти каждый день они приходили ко мне во сне, иногда мне казалось, что я вижу то место, где их держат, всплывали какие-то географические названия, кто-то невидимый указывал направление поисков... Я по-прежнему хотела верить в чудо.
На тот момент у меня вдруг возникли напряженные отношения с нашим начконом Баширом. Хасан время от времени пилил меня насчет комнаты, где я оставалась ночевать, и я чувствовала кругом себя совершенную пустоту и одиночество. Все те люди, к которым я всегда относилась хорошо, не хотели понимать меня и каждый тянул одеяло на себя. Я стала с осторожностью относится к тем карачаевским обычаям, которые прежде были мне так интересны и которые вдруг обернулись против меня, и старалась как можно меньше говорить и делать. Я была как та тень Гамлета, которая много знала, но ничего не могла делать...
Я натянуто вела свою роль, делая вид, что ничего не произошло. Меня постоянно спрашивали, как там мои кобылы, как проходит жеребость Кузи (как я уже ранее писала, УЗИ выявило у нее двойню), как растет Сауджан, не отвыкла ли она от рук... Мне приходилось врать, придумывать на ходу, и от этого мне было еще хуже, ибо я сама продлевала им жизнь, которой, скорей всего, у них уже давно не было... Коллеги по работе и знакомые постоянно спрашивали, что со мной, не больна ли, но я, тень бледная, всем отвечала, что все ок, просто такое настроение. Я стала замечать, что говорю невпопад, путаю слова, не могу сразу выразить самую простую мысль, заикаюсь. У меня сыпались волосы, сердце порой работало с какой-то натугой, и я добивала его воспоминаниями. И плакала, постоянно плакала, когда никто не видел. Хотя нервничать в это время мне категорически было нельзя... Я это понимала, но поделать ничего не могла.
Факт кражи кобыл повлиял на мое отношение к карачаевцам в целом. С каждым днем приходило понимание того, что все мои слабые потуги в популяризации породы для них ничего не значат. Иногда накатывала ядовитая злость на весь карачаевский народ, вот так вот «отблагодаривший» меня, на Магомета, который не смог должным образом присмотреть за моими лошадьми, на свою доверчивость и глупость. Я начала разуверяться в наличии чести и достоинства у карачаевцев, которые каждую ситуацию стремились подогнать под себя, ловко уходя от моральных и нравственных устоев. Все происходящее настолько подорвало мое отношение к народу, что хотелось плакать от бессилия.
В особенно тягостную минуту, когда проблемы свалились как-то вдруг и сразу, пришло решение закрыть свой дневник. Ничего не хотелось делать, тем более писать о лошадях, которых уже нет, врать друзьям и знакомым, доносить информацию о карачаевской породе и верить, что она кому-то нужна. Не хотелось ни во что и никому верить. И это был край.
Я чувствовала, как вокруг меня собирается некая густая плотная пелена, которая засасывала меня и из которой я не могла выбраться. Да, наверное, и не особенно-то и хотела.
