Два или три раза на сцене появлялись люди, на которых хотелось смотреть и которых хотелось слушать. Я задумалась о природе этого феномена. Наверное, это была аутентичность. На каком-то из семинаров, когда я, кажется, училась ещё у Обухова, была дискуссия о том, как преподавателю донести до ученика суть своего предмета. Как заставить его увидеть и услышать. Никакие методики и программы, по большому счёту, роли не играют, или играют весьма посредственную. И какая-то очень пожилая и усталая учительница тихо сказал в конце этих дебат: «Нужно просто самому быть очень интересным человеком». Вот и всё, что можно сказать о педагогике на самом, что ни на есть, примитивном уровне. Всё это, конечно, не отменяет методологии, профессионализма и опыта. И тухлыми помидорами кидаться никто не будет, но должно быть что-то в человеке, что захватывает ученика или зрителя. Это подлинность эмоций, эмоций, испытать которые многим не приходилось ни разу в жизни, эмоций, в купе со страстью, сила которой выходит за границы понимания обычного обывателя. Эмоций, бросающих вызов тому, что осталось живо в недрах офисной души и правом игры, дающимся тем, кто не побоялся когда-то сыграть в неё с самим собой…
И это - удовольствие от самого себя, от сил, влекущих оппонента к игре и втягивающих зрителя помимо его воли в личное пространство игрока, оказывающегося, по мере приближения, лишь пространством неосвоенной ещё страсти, сила которой изменяется настроением музыки с лёгкостью листа, захваченного вихрем. А в общем лишь, мы видим мост, который, протягиваясь к нам от хорошего актёра, даёт нам увидеть своё отражение в его глазах, утвердив, тем самым, общность нашего с ним существования и реальность этой игры для нас.
Лица, сцены и арии смеялись одна за другой. Я не взяла очки, поэтому не видели ни лиц, ни деталей, то есть была избавлена от всех ненужных уточнений происходящего. Я вспомнила «Матадора» Риверы: маленькая труппа, путешествует из города в город со своими представлениями. Я никак не могла взять в толк, почему же люди ходят на эти представления. Неужели гимнасты и клоуны действительно интересны мышлению обывателя? И много лет позже я поняла, что бродячие танцоры и артисты передают зрителям свою энергетику. Нет, они не просто висят под куполом и жонглируют словами, они вдыхают в зал аромат бродячий жизни, запах свободы и воли, несущей в себе бесконечную дорогу и бесконечный риск, помноженный на известность опасности и цельность страсти.
И вот и всё, от чего завесит успех: тронет ли укутанную бытом душу блистающий огонёк взгляда, напомнит ли чем-то забытым мотив неизвестного, всколыхнёт ли оставленное в детстве воспоминание… Этого не сыграешь, всё, что можно сыграть, уже выведено в алгоритм сценария. Который мы сейчас и наблюдаем... И то же происходит с преподавателями - поняла я, когда читала лекции. Преподаватель всегда немножко на сцене. Как и тренер, в общем. Хороший тренер – излучает ощущение, передавая его тем, с кем он по-настоящему занимается. Я ощущала это много раз сама из обоих ролей. Успешный тренер всегда немного на сцене, и это, что же, это красиво. Да, наша работа тоже должна быть Живой. Иначе это... скучно.
В промежутках между краткими ариями таких людей, я рассматривала качающиеся мачты, отслеживая меняющуюся амплитуду их колебаний, экран идеально-голубого неба и меняющиеся оттенки света, передающие настроение героев и глубину их душевных порывов. Зрители рядом со мной, включая папу, подчас вспыхивали, улавливая знакомый мотив, и я подумала, что они поют, видимо, очень известные вещи. Для непосвящённых людей пели они посредственно. Мне не раз казалось, что кто-то наступил коту… в лучшем случае на хвост. Однако они явно превзошли всех известных мне кошек как в силе голоса, так и в глубине возможных вариаций.
Растёкшись в кресле и давно не пытаясь понять не сути, ни формы, я смотрела на колыхающиеся мачты, точь-в-точь напоминающие серые, оголённые стволы топляков, торчащих из мшистых дебрей осенних болот…
Топи да болота,
Синий плат небес.
Хвойной позолотой
Вззвенивает лес...
Я вспомнила вдруг, как мы ходили в конные походы, и у меня была серая рысачка Яхта и мы уезжали за тридевять земель и какой-то тихий летний вечер, стоянка в поле, полное наэлектризовано-острой тишиной молчание предгрозового неба и всполохи вспыхивающих по периметру горизонта зарниц… И такое же топкое, фиолетово-серое, низкое небо и безграничность полей, тишины, цветов и трав… Безграничность души, ощущаемая здесь с ясностью безмолвия, и лагерь, разбитый вне физических звуков, пропитанный грозой – далёкой и близкой, серая в яблоках лошадь, похожая на Яхту более, чем на что либо другое, и строевое моё, на редкость удобное седло, и приключения, расписывающие, словно тончайшей кисточкой, удел наших дней и ночей, и зыбкие броды, скрытые под стальной гладью воды, и завесы туманов, поднимающие к нам косматое небо с самой что ни на есть ровной земли, и клочьями рвущиеся навстречу несущемся Яхтам...
Со вздохом я перевела взгляд от качающихся мачт к игре поющих людей. Что-то было а этом ещё… Была у меня и другая лошадь и такой же вот Богом забытый лес… И сотовых не было, и бороздили мы неизведанные поля и леса, уезжая с рассветом, и дни на пролёт мы струились вокруг таких вот болот, топей, и выезжая в совсем свежий, не возмужавший ещё лес, чувствовали себя там великанами и возвращались в самых сумерках, напившись леса, тишины, вечера, запахом сена с полей и цветов, и первой вечерней росы, и пряными морями терпких ромашек, и сумерками!... Сумерками… Там сумерки имеют запах…