И правда, свин....
Что-то после разговора с Полинкой и ИринойМ меня пробило на воспоминания и оценку на тему «когда я итожу то, что прожил, и роюсь в днях прошедших, где…»
Детство.
Итак, дитём я была… не то, чтобы труслива, но к жизни в обществе мало приспособлена. И не потому, что родителями залюблена и уберегаема от всех и вся. Наоборот, с детского сада и самостоятельных поездок в бассейн с другого конца города я приучалась к реальной жизни. Но была вне ее. От слова совсем. Мне сложновато давались контакты со сверстниками, хотя я всегда была в компании, во всех отношениях мне интересной и приятной. Во дворе был странный симбиоз благополучных детей и маленьких разбойников, состоящих на учете в милиции. В классе, собственно, тоже. Вот чего не было, так это дедовщины. Никогда. Старшие «разбойники» во дворе бдили мелочь, организовывали игры в выбивалы или картошку, и следили чтоб никто никого не обижал.К ним можно было обращаться с жалобами, и они разбирали ситуации, мирили, но никогда никто никого не ударил. Я была с ними, но я была отдельно. Так было всегда. В моем детстве была крепкая детская дружба, которая кончилась разрывом, который я очень болезненно воспринимала, в буквальном смысле – болела. В моем детстве была почти абсолютная свобода – потому что в семье дети были свободны и рамки устанавливали себе сами. Но эти рамки устанавливались традициями семьи, школы, двора, эти традиции были самым дорогим для всех, они были незыблемы, вечны, не обсуждаемы. И этот стержень – большой семьи, в которой каждый был самобытной ценностью, остался навсегда.
Самыми страшными людьми для меня долго оставались официанты в рестранах, швейцары и продавцы в магазинах. Они смотрели на меня всегда так, что "ходют тут всякие и мешают людям работать". И я от этого очень терялась - было ужасно неудобно мешать людям рабоать...
Я рисовала. Я всегда рисовала. Меня отвели в школу рисования Эрмитажа. Я через месяц со слезами оттуда ушла – я не могла заставить себя отрабатывать технику рисунка, с которой все начиналось, это были рамки которые меня давили. Меня всегда давили рамки…
Нет, про рамки я поняла позже, а тогда родители упрекали меня в недостаточной усидчивости и упорстве – отец расстраивался, что я не способна к кропотливой работе, направленной на достижение цели – качества рисунка.
Моя мать была архитектором, и она очень хорошо была знакома с тем, как надо учиться рисовать. Для поступления в Архитектурный ВУЗ ей надо было сдавать рисунок, а она вообще рисовать не умела. И она пошла в художественную школу и научилась. Настолько что смогла сдать экзамен (там сдавалась графика – натюрморт и натура – статуи). Мать рисовала всю жизнь. Ее рисунки были абсолютно мертвыми, в них не было движения и жизни от слова вообще. Зато была безукоризненная, поставленная техника…
Я писала стихи, песни, рассказы и какие-то особые сочинения. Наша учительница литературы, Галина Васильевна, мои сочинения отправляла на городской конкурс сочинений, на котором они неизменно занимали призовые места. Места мне были не нужны. Слова сплетались в тексты так же, как я рисовала свои картины – это не зависело от меня, я писала душой, и там не существовало рамок. На конкурсы шли только сочинения на вольную тему, потому что заданные, обязательные темы типа «Судьба Катерины в драме «Гроза» выпадали за рамки школьного курса и не вписывались в школьные стандарты. Я видела героев книг не так, как требовалось по школьной программе…
Я хотела играть. Я пыталась играть на гитаре, но не смогла пройти тот рубеж, когда нестерпимо болели кончики пальцев на струнах. У моих родителей не было денег чтобы купить пианино, а условием учебы в музыкальной школе было обязательное наличие инструмента дома. И меня учили играть на фано мои подружки, которые занимались в музыкальной школе. И я у них дома подбирала какие-то мелодии, которые слышала, не зная нот… я так и не выучила нотной грамоты. Ноты загоняли меня в рамки, а я туда никак не загонялась, и даже когда пыталась учить – мгновенно забывала и злилась от этого.
Зато родители выделяли мне 5 рублейц в месяц на занятия с репетировом английским языком. Память у меня всегда бывла избирательной - вот язык шел у меня отлично...
Я вообще всегда забывала то, что было не интересно.
В октябрята меня приняли раза с пятого – я никак не могла запомнить правила октябренка и сбивалась на «вступительном экзамене». В пионеры – с третьего раза. С приемом в пионеры была связана жизненная драма, поскольку я наткнулась на безобразное коварство людей. У нас была отличница, Верка Смирнова. Когда мы делали какие-то инсценировки, я играла Тотошку из «Волшебника Изумрудного города». Я была мелкая и с двумя хвостами, свисающими с затылка. Верке очень нравилось когда на призыв Элли я рукой поднимала один хвостик-ухо и говорила «ав». И она иногда просила меня изобразить Тотошку не только на репетиции. И я поднимала рукой ухо-хвост и говорила «ав». И вот когда пришла моя очередь приниматься в пионеры, Верка встала и сказала, что меня принимать в пионеры преждевременно, потому что я не серьезная, я до сих пор Тотошку изображаю. И меня не приняли. Потому что не серьезная. А я на всю жизнь запомнила, каким может быть людское коварство. В комсомол меня тоже принимали несколько раз, один раз я генерального секретаря КПСС назвала центральным.
Лучше всего я чувствовала себя в Городе. Я с малолетства могла бродить по дворам Петроградки, Каменному острову и берегам Невы. Я разговаривала с Городом, с деревьями и водой, и с ними мне было много комфортнее, чем с людьми.
Нет, я была обычным ребенком. Наша стайка лазала по чердакам, выискивая сломанные замки – там была мягкая пыль под ногами, висел в воздухе прямыми лучами солнечный свет из окон на крыше, жили кошки и в тишине ворковали голуби, можно было выйти на крышу пятиэтажки и особый писк было пройти по карнизу крыши, за ограждением, по гремящему железу кровли, не держась руками.
Я очень боялась высоты. Но из-за проблем со здоровьем мне было предписано врачами ходить в бассейн, на плаванье меня не взяли – именно по дыхалке не прошла, а тогда все занимались спортом, а не физкультурой), и меня определили в прыжки в воду. Каждый прыжок с десятки был пыткой. Но надо было оттолкнуться от твердой поверхности трамплина, а дальше тело само делало нужные движения, сальто, винт, вход в воду струной. После школы – в бассейн, 6 дней в неделю. Четыре дня – вода, один день «суша» (батут, хореография, легкая атлетика… ), один день – большой спортивный зал Академии связи, где мы бежали. Сорок пять минут бега. Сначала кололо в боку, потом темнело в глазах, потом уходил мир, потом приходило второе дыхание, потом… третье дыхание, четвертое дыхание… Просто 45 минут бега. Я ненавидела нашу хореографичку - у нее было любимым занятием ставить нас на растяжку и «ДЕРЖАТЬ!». Тогда никто даже не задумывался, что в силу устройства опорно-двигательного аппарата я не могла стоять на мостике 10 минут, с лету садиться на шпагат – я была должна и никого не волновало (впрочем, тогда диагноз «сколиоз» ставился только когда визуально было видно искривление позвоночника, а у меня видно не было). Хореография была пыткой, но это было обязательным условием игры в спорт. Зато как я любила батут – контролируемый и подчиненный мне полет…
Мы собирались в комнате коммунальной квартиры моей одноклассницы и слушали Высоцкого… Не у всех были магнитофоны и не у всех были записи Высоцкого, мы втихаря тырили кассеты с записью его песен у родителей, огребали, но слушали… Его песни пробирали нас до костей, потому что по тому времени – не понятно ничего, но все объясняли… Кто-то приносил пластинки, сделанные на рентгеновксих снимках, и мы слушали Битлз, Мирей Матье и Джо Досена.
Мы с пеной у рта спорили о «Мастере и Маргарите», передавая зачитанную до дыр самиздатовскую, изготовленную на множетельном аппарате какого-то завода, который назывался РЭМ, сшитую белыми нитками без переплета книжицу. Мы читали «Забавное евангелие», и никто не держал в руках Библии… Но мы спорили о Боге – Бог или Человек. Мы все знали.
Родители мои всегда имели машину и мы ездили. Мы ездили по Золотому кольцу, по Крыму и Украине, по Прибалтике. Ездили компанией 3-4 машин с семьями друзей моих родителей, дикарями, с палатками. Мой отец читал кучу книг про те места, в которые мы ехали и сам мог провести экскурсии, но если была возможность – обязательно находили настоящих знатоков тех мест, и это не всегда были экскурсоводы. Один раз нас водил по Переяславлю Залесскому мужчина – сторож стоянки. Историк по образованию, осужденный и отсидевший (насколько я понимаю, по политическим мотивам, хотя это прямо не говорилось), безумно интересно рассказывающий о городах Золотого кольца…
С политикой мне тоже повезло. На кухне в нашей квартире собирались друзья семьи, а там были очень интересные люди…. И дети «врагов народа», и дети дипломатов, сгинувших однажды, но их дети помнили как они играли с дядей в мячик, принося маме от дяди записочку, чтоб никто не видел, в скверике в Париже… мужики курили и разговаривали. Они все были советскими до мозга костей, но они все были с двойным дном. И нам, их детям, позволено было сидеть у них на коленях, когда они это разговаривали. И так получилось, что для меня с раннего детства не было в этой стране секретов…
Мы вообще были странным поколением. Наше детство попало на период между потрясениями этой страны. Зато это был период некоего разброда, анархии и вольнодумия. Все уже знали, где в этой стране ложь. Но никто еще не знал, а где же правда. Уже можно было смеяться над старым Генсеком. Но еще никто не понимал, чем же можно этого клоуна заменить… Официальная идеология страны была декорацией, и серьезно к ней уже никто не относился. Но заглянув за декорацию все видели пустоту, и никто не знал, куда там двигаться. И никто не двигался. Но все знали. Существовали правила игры в школе, на улице, в комитетах комсомола, и мы все их выполняли, пытаясь разукрасить эти правила для себя в разные краски.
В старших классах я была заместителем секретаря комсомола школы. У нас было забавно: куратор от КПСС нашей комсомольской ячейки на должность секретаря выбирал обязательно красивого парня или девочку. Такое лицо школы. А замом ставил серую мышь, способную перевернуть горы. Я оказалась мышью (хотя я тогда совсем не понимала, что я способна перевернуть горы, я просто делала для своих ребят все, что могла, чтобы школа выглядела лучшим образом). Но, общение с районным и городским комитетами комсомола меня сильно отвратило от этой стези… Я много позже поняла, что мне предлагалось зайти в номенклатуру. Да, в самые низы, там нужны были те, кто способен пахать. Эту способность во мне разглядели. И звали. Я отказалась. Я не понимала не только этой системы, я не понимала системы их ценностей. Я долго ее не понимала, да и сейчас если и понимаю – принять не могу. Было слишком хорошо видно, что говорят там одно, а делают совсем другое….
О том, что меня тянули в советскую номенклатуру и о том, какие степени свободы дает это, я поняла уже после 30 лет. Для меня там были рамки. И я очень поздно поняла, какую свободу дает признание этих рамок. Нет, не жалею. Потом было много случаев, когда я получала «интересные предложения». Сначала я отказывалась потому что «не мое» неосознанно, а потом уже и осознанно. Но это уже не детство, это совсем другая история.
В старших классах именно комитет комсомола школы был организатором всех школьных бунтов. Это был такой профсоюз своеобразный, который мог выступить с какими-то просьбами, а иногда и требованиями, в адрес администрации школы. И вот что странно: тогдашние преподаватели, в том числе завуч и директор, относились к нам как к взрослым детям – нас уважали, наше мнение учитывали, но при этом достаточно аккуратно опекали и направляли. Я за 9-10 класс только однажды помню, когда требование педагогического состава было декларативно объявлено старшеклассникам и обязательно к выполнению. Остальное – обсуждалось и достигалось какое-то паритетное соглашение. А поскольку комитет комсомола курировал и пионерскую организацию и октябрят (были вожатые в каждом классе), педсовет использовал нас как контролирующий и влияющий орган, а мы – педсовет для решения каких-то проблем среди мелочи. Хотя многое просто решали сами. Мы были странным комитетом комсомола школы... мы даже уроки вместе прогуливали, убегая в ЦПКиО кататься на лодках или на каток.
Бунт.
Это было на НВП – начальной военной подготовке. Нашим мальчикам предписали определенный внешний вид: стрижка чтобы от конца волос до воротничка рубашки было два пальца. И обязательно галстуки. Мальчики не хотели стричься и носить галстуки. Потому перед очередным НВП все старшеклассники как один побрились наголо, подвернули воротники рубашек под пиджаки (так, что было ощущение, что рубашек под пиджаками не было, нет воротника – нет галстука), заложили руки за спину, и гуськом, как ЗЭКа, стали ходить по этажу школы – почти 40 человек. К ним мгновенно на перемене присоединилась малышня – мальчишки намочили волосы, чтоб «их не было), подвернули рубашечки под пиджаки школьной формы, заложили руки за спину… Через 5 минут так ходило по коридорам школы все мужское население. Девчонки стояли по стеночке коридоров и рекриаций как декабристки. Все молчали. Прозвенел звонок на урок – а демонстрация продолжается. Забегали учителя. Вызвали военпреда. Довели его до истерики. Он пытался объяснить, что у него инструкции. В конце концов он сдался и разрешил ходить всем волосатыми как Битлз (ага, а все бритые!) и без галстуков. Директриса была в обмороке – вдруг дойдет до райкома… Это было победой. Потому что это была борьба. На самом деле тут декорация отодвинулась и стало понятно, куда двигаться, и все стадо радостно двинулось.
КМЛ.
Комсомольско-молодежный лагерь. Так назывался выезд старших классов в колхоз на прополку и уборку урожая или сена. Ехали желающие (кто б сомневался, что мы все желали!, мест не хватало!). Лагерь был на месяц – от летних каникул.
Деревня Домкино Волосовского района Ленобласти была объектом налета нашего лагеря. Нас туда вывезли на автобусах, девчонок разместили в здании сельской школы, а парней с каких-то сараях. Мы должны были убирать сено. В первый же вечер по приезду мы собрались в школе, расселись на кроватях (а вся комната-класс вплотную была заставлена пружинными койками), пели под гитару, пили красное вино и заедали тем, что было с собой положено всем заботливыми родителями. В класс влетела химоза, народ тут же подобрался прятать бутылки, в меня прилетела кружка с недопитой водкой от кого-то из парней. Химоза наклонилась под кровать и вытащила оттуда початую бутылку водки. Она на нас поорала, мы дико извинились и пообещали что больше никогда и ни за что, она ушла. Первую ночь мы, слегка попивши алкоголя (а не брал он нас вообще!), пошли искать приключений с местным населением . Вместо приключений случилась дискотека и дружба навек. В поле нас возили на пазиках – маленьких автобусиках с носиком. Автобусиков было мало. А нас много. Мы радостно запихивались в автобусик – еще бы, девочки рассаживались на колени к мальчикам, которые нравились, мальчики обнимали девочек за талии, на каждой горке девочки радостно повизгивали, прижимаясь к мальчикам по объективным причинам. К концу месяца все разбились на пары. Ничто не сближает так, как совместный труд на природе… В поле было жарко, уборка сена – ну как в кино, с влюбленными взглядами, завалом в стогах… И никто не то, что не трахался – даже не целовался. Это был очень нежный букетно-конфетный период… прикосновение тел и рук, запах сена и цветы в волосах. Продукты в деревенском магазине кончились через неделю. Городские мы сожрали на природе все под чистую. Объявили родительский день – родители приехали и привезли нам еды. Но парни сами ловили рыбу в домкинском озере, ее готовили на нашей кухне. Продукты были общими – просто никто даже не думал есть что-то в одиночку под одеялом. Мы были единым целым.
Потом, когда в сентябре мы вновь встретились после каникул, мало кто вспомнил, с кем кто был во влюбленной парочке там, в колхозе…
ВИА.
В школе был свой вокально-инструментальный ансамбль. Четверо парней, инструменты (оооо, бас-гитара!). Ансамбль репетировал по вечерам перед танцами, которые в школе организовывались раз в два-три месяца. А мы, я и моя одноклассница, которые были школьными художниками, оформляли эти вечера танцев. Вечера были тематическими. Мы с Галкой рисовали декорацию над сценой ( на листах обоев, сложенных вместе), «витражи» на окна…. Ребята играли в радиорубке над сценой, они были недоступны, как юные Боги, мы рисовали, присоединившиеся граждане приобщались к искусству… Это были потрясающие вечера – что-то в наших фантазиях приближенное к тому что показывают в кино, в том числе заграничном кино. Что-то немного запретное…. На вечерах танцев самый кайф было не танцевать, а сидеть под огромными колонками, звук от которых заполнял все тело до состояния, которое, наверное, приближено к состоянию после приема экстази.
ОДЕЖДА.
Одежда на танцы была… а кто и в школьной форме приходил – не у всех была одежда. Джинсов тогда не было. От слова вообще. Девочкам вообще не принято было ходить в брюках, если это не гуляние и не поход. С одеждой было забавно. Одевались мы в «Детском мире» - такой советский ширпотреб. В принципе – одинаковый для всех. Было несколько человек, у которых родители работали в гостинице или магазине. У них было что-то особое, заграничное. Но они никак не выделялись от этого в нашей массе. Просто у них было что-то особенное.
Не поверите – тогда «в моде» были короткие юбки. Точнее, они были установлены. Мода устанавливалась идеологией СССР. И когда вдруг, году в 1973, оказалось что существует макси – юбки ниже колена, некоторые начали себе их шить. И в школе был скандал – учителя оказались жутко против этих юбок, считали это неприличным. Форма тогда почему-то почти отменилась – видимо, был просто дефицит в магазинах. Потому коричневые полушерстяные платьица и переднички перестали быть обязательными. Разрешали шить коричневые платья или костюмы строгого покроя, желательно с возможностью пришить белый воротничок. Моя мать шила сама, правда шила она так же как рисовала – получалось обязательно старушечья кофточка с отложным воротником и бесформенная юбка. Швейные машинки были в каждой семье. Из рук в руки передавались журналы мод, в которых были приложены выкройки, у нас были уроки шитья в школе, и мы радостно шили себе одежду сами. Шить в ателье было очень дорого. За несколько лет до этого появились первые колготки. Если честно, я не помню когда появились капроновые колготки, моя мать их не приветствовала и мне их не покупали. Ну, классе в 9-м, наверное, купили… Но и они были дефицитом. И если они рвались…. Были ателье, в которых поднимали петли. А еще продавались такие специальные крючки, которыми петли колготок можно было поднимать самостоятельно. У меня никогда не хватало терпения поднять каждую петлю, а если пропускать через несколько петель, видно было место спущенной петли, как шов… зато мне везло: поскольку мы часто ездили в Прибалтику, оттуда привозили отличный трикотаж, в том числе колготки х/б и шерстяные, ажурные – они были красивые и вечные.
Какие мы шили юбки по выкройкам из журналов! А потом появился журнал мод Бурда Модерн. Ооооо! Там были иностранные одежды, с отличного качества выкройками, с возможностью эти выкройки уменьшать и увеличивать в соответствии со своими размерами. Это был просто праздник какой-то… задача была найти ткань, хоть отдаленно напоминающую то, что на рисунке в журнале мод. Потому что особый кайф был – сшить полный аналог журналу (подразумевалось, что в далекой Германии, откуда приехал журнал, ТАК и носят…).
А первые кружевные трусы у меня появились лет в 18… Троюродная сестра подарила – ее муж служил в Германии. А тетка из Уфы, заслуженный учитель России, получив в качестве премии круиз по 12 капстранам на пароходе, привезла мне оттуда складной зонт.
Складные зонтики у женщин в нашей семье были – дедушка подарил всем дамам нашей семьи зонты «три слона». Дед хоть и был в номенклатуре, но семейство не баловал. В номенклатуре был он, а не семья. Так вот, откуда он добыл эти зонты – не знаю, но все женщины, взрослые, в том числе моя мама, получили розовые зонты с рисунком в виде цветов саккуры. Они были прекрасны! И жили лет по 20…. Удивительно прочные!
Году в 1974 появился кримплен – синтетическая ткань, которая стала писком моды. Ее не делали в СССР, она была только «оттуда». Самой роскошью был кримплен с рисунком «купон» - это когда по одной стороне полотна узор из крупных цветов, эти цветы становятся все меньше по ширине ткани, а ко второй стороне вообще исчезает рисунок. Потом стали появляться купоны с рисунком не цветочного плана, с геометрическим, с видами города… даже с машинками.
Что еще было.
Сигареты.
Импортные сигареты в 70-х годах купить было проблемой… мы курили. И покупали в складчину блоки у фарцы. Обычно болгарские – Стюардесса, Родопи. А когда были деньги (шутка ли – 5 рублей пачка, когда зарплата родителей была 120 рублей в месяц) – удавалось купить Мальборо, Филипп Морис, и совсем шик – длинные, черные Море, красные – крепкие или зеленые – мятные… Иногда, когда совсем уж с деньгами было плохо, или курили одну сигарету на круг, или вообще делали из Беломора – в мундштук запихивалась ватка, капалось немного валидола, и – вот вам сигарета с ментолом.
Огурцы! Соленые огурцы, которые продавались из бочек в каждом гастрономе! Безумно вкусные, стоили копейки, мы могли есть их как яблоки. И портвейн. 33-й портвейн был очень вкусным. И Солнцедар был вкусным. Самым вкусным было красное молодое вино Изабелла. Зимой мы скидывались своими копейками, в гастрономе напротив покупали соленых огурцов и портвейна, сидели на лестнице какой-нить парадной, около батареи, потому что было там тепло. Доставали из п/э мешка соленые огурцы, с которых тек рассол. Пили по-очереди из горлышко портвейн и закусывали этими огурцами… И курили по кругу чью-то сигарету, стараячсь делать затяжки поменьше, чтобы досталось всем...
если бы кто умный попался - отдала бы.... Ну и не знаю, как мама - сложится у них или нет. Я ж говорю - я еще не сказала ей вообще. Вот если в эти выхи поеду к ней - познакомлю. 
. Правда, в поисках узнала, что там, вроде бы, есть собственник земель, и не факт что можно будет пройти к крепости. 
, нет повода не навестить маму 
