Фсе. Я - пропала.
Пока не дочитаю дневник Imagine - не вернусь! :mrgreen:
Просто потрясающие зарисовки. Уже знаю в лицо всех персонажей, включая деревенских алкашей, в том числе сезонных. Где-то грустно, где-то смеюсь до мокрых трусов, но - не оторваться! Вчера себя спать загоняла пинками - после конюшни засела читать, мне дома картинки видно, а с работы нет.
Овчарка и такс попробовали завести меня на игрища, но поняв что не до пустяков - безнадежно разошлись по местам спать. Надо их вымыть... Овчарка-то в конюшне в комбезе выписывает (порвала где-то, зараза! - небось за котами лезла куда-то в дырку под дом), но в городе мне комбез надевать лениво - лапы и пузо грязные. Такса тож можно помыть (что-то я давно ему ухи "доктором" не отмачивала), но ему я раз в день протираю между пальцами и под мышками хлоргексидином. Он вообще лысый, его протереть проще, чем овчаркино пузо.
Определенно надо в выхи купить кондер и нормально лошадь обработать... Вообще, кобыла лысая уже, только на пузе и под челюстью противная такая, мягкая длинная шерсть клочками висит.
Вчера долго думала: наезжать на конюхов или нет. В деннике обнаружила ведро с водой :shock: стоящее под наклоном на опилках. А оно у нас висячее, и снять его оооочень сложно, там хорошее крепление. Разве что повесить надо криво. Потом подумала, что конюхи не снимают ведро чтобы налить воду, а приносят в другом ведре и выливают. Это я снимаю вечерами и споласкиваю это ведро. Значит - я сама его плохо надела на крепление вчера вечером. Потом обнаружила на хвосте, у основания репицы, пумпон в зачаточном состоянии. Ага, начала чесать хвост. Видимо, о ведро и чесала - оно ж удобно, только присесть надоть чуток, чтобы подсунуть под него толстую попу.
Надо протереть маслицем под хвостом...
Погода наимерзлейшая: дождь, грязь, машину мыть бесполезно, а не мыть - не видно ни хрена. Хорошо, у нас понатыкали самомоек для машин - сунул полтинник в дырку и машину облил, вроде как не сильно чисто, зато все видно. Но - хоть каждый день ..... Езжу я по КАД, а там срач невероятный просто.
Фсе. Пошла я...заставлять себя работать.
Отрывки из романа "Честь имею" Валентина Пикуля
Пока война не началась.....
«Если русский человек более или менее обеспечен, где же ему отдыхать летом? Конечно – в Германии, славной хорошим лечением, дешевыми пансионатами и культурным обслуживанием. Даже бедные земские учителя из провинции, едва сводящие концы с концами, в летние сезоны образовывали массовые экскурсии в Германию, чтобы – после великой Сюзьмы или прекрасного Свияжска – приобщиться к высокой немецкой культуре и хоть раз в жизни плюнуть не себе под ноги, как это водится в России, а в специально выставленную на улице плевательницу. Знаменитые курорты давно богатая и знатная публика, тратившая по триста марок в день, а лечебницы и клиники немецких светил были переполнены приезжими русскими, делавшими операции или залечивавшими острые формы туберкулеза. Наконец, множество русской молодежи училось в университетах Германии.
Один выстрел в Сараево – и сразу все изменилось!
Если в Вене во всем обвиняли сербов, то в Берлине указывали на русских как на заядлых поджигателей войны. Сначала ударили их по карману, разменивая деньги по самому низшему курсу: 100 рублей шли за 100 марок. Потом перед ними закрыли банки, и русские были рады пообедать уличной сосиской. Спать не давали резервисты, горланившие по ночам воинственные песни времен Седана, всюду развевались знамена, грохотали барабаны, раздавались возгласы «пангерманцев»:- Пусть все против нас, а мы против всех!..
Войны не было. Еще никого не убивали, а на улицах уже замелькали колпаки и фартуки сестер милосердия, маршировавших четким «солдатским» шагом. Еще вчера милые и услужливые, хозяева отелей сразу превратились в первобытных хамов, только разве не опустились на четвереньках. Заодно с полицией они вышибали русских на улицу. Из немецких клиник выбрасывали русских (даже тех, кто был согнут в дугу после вчерашней операции). Туристы из России не успели опомниться, как на стенах домов появились сакраментальные плакаты, призывавшие: «ЛОВИТЕ РУССКИХ ШПИОНОВ». Приказ получен – думать не надо. Не я выдумал, а свидетельствуют очевидцы: одна русская женщина была заживо растерзана. Всюду слышались крики:
– Вот бежит русский шпион... ловите!
– Где? Где ловить?
– Убегает... переодетый в женское платье!
Опять не я придумал: по улице, роняя шляпу и зонтик, бежала русская студентка. Толпа настигла ее, сорвала платье. Обнаженная барышня рыдала от стыда. Полиция бросила ее в кузов автомобиля и увезла, а толпа не унималась:
– Мы ошиблись совсем немного... Если это не шпион, так шпионка! Сейчас наши парни из полицайревира покажут ей...
С немцем, выпившим пива, еще можно было разговаривать как с человеком, но говорить с немцем, прочитавшим газету, уже невозможно. Переубедить тоже нет сил.
– Германия, – туго утверждал он, – всегда стремилась к вечному миру, а ваш царь только и делал, что разжигал войну за войной... Мало вам досталось от японцев! Так мы устроим вам второй Порт-Артур из вашего Петербурга...
Берлин наполнялся самыми гнусными, мерзкими слухами:
– Русские вывозят золото из Франции...
– Русские стреляли в нашего кронпринца Генриха...
– Русские казаки уже идут на Берлин...
– Русские насилуют даже старух...
– Русские посыпают раны пленных перцем...
– Русские выкалывают глаза нашим детям...
На митингах психопатки давали публичные клятвы, что они отравятся или повесятся, лишь бы не быть обесчещенными «diser Barbare» (этими варварами), уже толкающими в сторону Берлина свой безжалостный «паровой каток». Ораторы призывали всех немцев сплотиться в едином строю, чтобы дать достойный отпор подлым зачинщикам войны. Кажется, одни коммерсанты не потеряли разума, ибо им пришлось терять прибыль:
– Угораздило же этого сербского гимназиста попасть в эрцгерцога! Теперь, случись война с Россией, и мы лишимся хорошего рынка для сбыта залежалых товаров...
Только в одном Берлине скопилось до пятидесяти тысяч русских. Тех, кто протестовал против издевательств или вступался за женщин, таких немцы пристреливали. Мужья вступались за своих жен – расстрел, отцы за честь своих дочерей – расстрел! Униженные, избиваемые, оплеванные, русские думали об одном – как бы поскорее закончить этот летний сезон дома, где и солома едома. Беда людей в том, что, попав в необычные условия, оторванные от родины, лишенные денег и права переписки, русские потеряли возможность решать так, как им хочется, а решать иначе они не умели. Весь ужас был в том, что из Германии не вырваться. Немцы задерживали русских ученых, инженеров, политиков, профессуру, генералов и адмиралов. Наконец, молодых и здоровых мужчин призывного возраста без проволочек объявляли военнопленными, безжалостно разлучая их с семьями. Полицайревиры (русские «участки») с утра до ночи были забиты плачущими женщинами с детьми, которым мужья кричали из-за решеток:
– Дашенька, это недоразумение, скоро все выяснится!
– Петя, буду ждать в Марселе... пиши!
– Катя, поцелуй за меня Анечку...
– И я тебя целую, береги себя...
Доброжелательный шуцман утешал женщин:
– Что вы так переживаете? У нас тюрьмы намного лучше ваших. На завтрак дают даже по куску селедки. Обязательно выводят на прогулки и учат петь хорошие песни.
Одна из женщин кричала в ответ:
– Мой муж приехал к вам с язвой желудка... Ему не вынести самой лучшей тюрьмы, будь она хоть позолоченной!
– Возможно, – не возражал шуцман. – Но сейчас ведь будет война, может, я тоже не вынесу жизни на фронте...
Потом, когда дипломатические отношения Берлина с Петербургом были прерваны, русские толпами хлынули в посольство США, но там с ними разговаривать даже не пожелали:
– Все, имеющие российское подданство, отданы покровительству короля Испании... валяйте к испанцам!
А в испанском посольстве виконт де Молиньо охотно подписывал любую бумагу, ставил печати на любом документе, но этим помощь испанского короля и заканчивалась. - Мы всегда уважали русских, – говорили его чиновники, – мы высоко ценим гений Льва Толстого... Разменять деньги? У нас и своих-то нету. Впрочем, спросите швейцара. Не надо плакать, мадам. Швейцар способен на все. Из Петербурга никаких инструкций не поступало. Обратитесь к швейцару...
Многие не могли выехать из Германии, и даже страшно читать, что пережили русские актеры во главе со Станиславским, изнуренным болезнью. Затерянные в массе беженцев, они никак не могли достичь границы нейтральной Швейцарии, их гоняли с поезда на поезд, из вагона в вагон, учили ходить строем, пассажиров били, издевались над ними. Перегруженные чемоданами и картонками, люди изнемогали от усталости и голода, а немецкие носильщики отказывались помочь им:
– Русские! Так сами и таскайте багаж.. Резервисты, вооруженные карабинами, сопровождали женщин даже в уборную, а молодые офицеры устраивали частые «обыски», раздевая женщин догола. Жене Станиславского, актрисе Лилиной, офицер чуть не выбил все зубы револьвером. Рядом с нею сидела старая баронесса из Москвы, совсем дряхлая, так офицерам понравилось давать ей пощечины.
– Что вы делаете? – кричала старуха. – Я же приехала к вам лечиться, а вы меня избиваете...
Станиславский, наблюдая, как немцы, еще вчера симпатичные и милые люди, превратились в зверей, сделал печальный вывод:
– Мы очень много рассуждали о культуре! Но теперь выяснилось, что даже в таких развитых странах, какова Германия, народ обрел лишь внешнюю культуру, под которой прячется человек с первобытными инстинктами. Очевидно, необходима совсем иная«жизнь, чтобы буржуазная культура уступила место другой – более высокой и более духовной...
Страшно! Зал ожидания пограничной станции наполняли крики женщин, бившихся в истерике, плакали дети, ругались мужчины. В буфете к Лилиной подошла толстущая немка-кельнерша и с поклоном преподнесла ей пышную розу.
– Тут все посходили с ума, одна я нормальная, – сказала девушка. – Не судите о всех немцах плохо. К сожалению, не мы, а правительства делают войны... Разве бы я послала своего жениха воевать с вами? Хо! Зачем мне это нужно?
* * *»
И вот. Когда война началась....
«Армию возмущало поведение немцев, бегущих от них, словно от чумы. Солдаты не понимали, в чем дело. Неужели они такие страшные? Все объяснилось очень просто. Пятьдесят тысяч русских, так и не успевших выбраться из Германии, уже были убиты, изнасилованы, ограблены, сидели в тюрьмах, разлученные с детьми и женами, – и вот, чтобы свалить грехи с больной головы на здоровую, Вильгельм II велел насытить Европу грязными слухами о нашествии азиатов, творящих в Пруссии неслыханные зверства. Берлинские газеты развопились на весь мир, будто в пределы непорочной Пруссии вторглись косоглазые орды дикарей, которым ничего не стоит вспороть животы почтенным бюргершам или разбить череп младенца прикладом...
Пропаганда страха перед русскими была поручена пасторам. На стенах домов, церквей или станций висели красочные олеографии, изображавшие чудовищ в красных жупанах и шароварах. Длинные лохмы волос сбегали вдоль спины до копчика, из раскрытых ртов торчали клыки, будто кинжалы, а глаза – как два красных блюдца. Под картинками было написано: «РУССКИЙ КАЗАК. Питается сырым мясом младенцев». Однажды на улице Омулефофена я увидел казаков, силившихся поднять с колен молодую немку с грудным ребенком на руках. Казаки ее поднимали, она снова падала. Мне пришлось вмешаться.
– О чем она причитает? – спросил урядник. – Бьемся с ней, бьемся... ровно припадочная, а мы ни хрена не понимаем, чего этой дуре от нас надобно?
– Она просит, – объяснил я, переводя речь задуренной женщины, – чтобы вы не съели ее ребенка, согласная даже на то, чтобы самой быть съеденной вами.
– Да типун ей на язык! – стали материться казаки...
Но постепенно, по мере продвижения армии в глубь Пруссии, эти слухи примолкли, жители стали возвращаться в покинутые жилища. Нас они уже не боялись, но, увидев конные разъезды, пугливо прятались, говоря: «О, Kosaken, Kosaken...» Наши офицеры стыдили их, выслушивая в ответ всякие басни:
– Пасторы в своих проповедях предупреждали, что в темных лесах Сибири, где еще не ступала нога культурного человека, водится особая порода зверей – казаки, и ваш царь специально разводит их для истребления немцев...
Брошенные селения понемногу оживали, возвращенцам велели открыть магазины и мастерские. Некоторые товары коммерсанты готовы были отдать офицерам даром, но никто и никогда не поддался этим искушениям, говоря:
– Нет, нет! Мы имеем приказ только покупать...
За один рубль шли три немецкие марки. Если же хозяин лавки не возвращался, ее запирали, а военный комендант накладывал на замки свою печать. При всеобщем житейском достатке пруссаков не было случая, чтобы они отказались от получения дармового обеда из нашей солдатской кухни. Постовский указал срывать всюду олеографии, изображающие «русских зверей», но я ему отсоветовал:
– Да пусть висят, вам-то что?
– Как что? Зачем эта гадость?»
