1. Коза Джоли. Взгляд пастуха
В плохо сколоченном сарае прокричал петух, оповещая деревню о приходе нового дня. Услыхав его радостный голос, пастух Никита вылез из-под одеяла и спустил босые ноги на холодный дощатый пол. Как давно собирался он купить и постелить возле кровати коврик!
Не одеваясь, Никита босыми ногами прошлепал в сени и распахнул скрипучую дверь, впуская в дом пахнущее свежестью майское утро. Поежившись от внезапной прохлады, пастух спустился с крыльца прямо в траву, покрытую искрящейся на солнце росой. Семьдесят лет своей непростой жизни он начинал день именно так: зимой – прыгал с крыльца в сугроб, в теплое время года довольствовался росой. И был счастлив – не мучили его ни насморк, ни радикулит.
Петух в сарайчике, пристроенном к дому, продолжал кукарекать свою петушиную песню, и теперь пастух услышал, что голосу птицы вторит другой, тоже приветствующий новый день. То была старая коза с иностранным именем Джоли. Единственная женщина, оставшаяся в жизни Никиты.
Никита не просто любил свою козу – он ее обожал. За то, как тщательно он вычесывал ее длинную двухцветную шерсть, как выводил ее на тонкой веревочке в поле (и как коза гордо шла, задрав свою аккуратную головку кверху и свысока взирая на окружающий мир) – за все это соседи посмеивались над пастухом, называли его чудаком. А старик улыбался, отмалчивался и крепкими руками, в разное время знавшими и плуг, и ружье, и женские груди, сдаивал в старенькое ведерко густое ароматное молоко. Прежде, когда Джоли была молода, доить ее приходилось два раза в день, и молоко Никита продавал тем же соседям. Тогда соседи не смеялись – тогда они благодарили и восхищались стройной черно-белой козочкой, вприпрыжку бежавшей за своим пастухом на поле. Но с тех пор утекло много воды.
А для Никиты коза по-прежнему была настоящей красавицей, он часами любовался ее переливающейся на солнце спиной, ее маленькими рожками, которые когда-то спилили озорники-мальчишки и которые за долгую ее жизнь выросли вновь. Он любил кормить ее с рук, и коза ластилась к нему, облизывала пальцы – точно любовница целует руки своего воздыхателя. Большое доброе сердце было у Джоли.
Раз в год Джоли приносила по два, а то и по три козленка, и никогда Никита не убивал этих чудесных детей. Они росли, счастливо бегая за мамой-козой на пастбище, а по осени пастух отводил их на рынок и продавал пастухам из деревни за рекой. Что уж они с детьми его Джоли делают, старик старался не думать. Покупатели заверяли, что пустят молодняк в разведение. Насколько это правда? Кто знает. Бог им судья, коль солгали…
Последний козленок у Джоли родился мертвым, и это было горем для них обоих – и для козы, и для Никиты. Джоли долго отказывалась от еды, а старый пастух все пытался покормить ее с рук. Похоронил козленка здесь же, во дворе, и соседи, видя, чем занят Никита, пришли ему помогать. А Джоли стояла в дверях покосившегося сарайчика, вот уже восемь лет служившего ей домом, и смотрела печальными глазами на всех этих людей, словно понимала, что они делают. Даже петух Пашка в тот день притих.
- Ну что, старушка, - бодрым и скрипучим, как дверь сарая, голосом приветствовал Никита свою любимицу, - пойдем завтракать?
И они пошли. На тонкой веревочке по пыльной проселочной дороге в сторону поля. Босой пастух Никита и гордо воздевшая аккуратную головку к небу черно-белая козочка.
2. Коза Джоли. Взгляд в зеркало
Утро выдалось необыкновенно приятным, и даже крикливый Паша не смог его испортить. Она ненавидела этого вечно надутого и гордящегося своим красным хвостом петуха. Ненавидела со всей той силой, с которой дама благородного происхождения может презирать плебея. А именно плебеем в ее глазах Пашка и был. Куры от него шарахались – Джоли не раз наблюдала, как петух, непременно надутый и больше похожий на красный воздушный шар (так, кажется, местная ребятня называла эти странные и совершенно несъедобные штуки), стоя посреди пыльной деревенской улицы, своими криками и манерами распугивал даже самых глупых несушек.
Они никогда не разговаривали, спали и ели в разных углах сарая и втайне обижались на старого пастуха Никиту, который, не замечая их неприязни, не мог построить еще один сарай. Разумеется, новенький, с не протекающей крышей и застланным соломой полом. Разумеется, для нее, Джоли – этот пижон вполне мог орать свои пахабные песенки и в старом. И только однажды коза почувствовала что-то похожее на благодарность – в тот день Никита хоронил ее последнего сына, а Паша, пораженный этим зрелищем, наконец-то молчал и не надувался. Правда, наутро горланил, казалось, с удвоенной силой.
Своего человека (Джоли никогда не называла Никиту хозяином; она ни минуты не сомневалась в том, что пастух был «ее человеком») коза любила всем своим козьим сердцем. И за ежедневные парикмахерские процедуры (ах, каким наслаждением было нежиться на солнышке, пока тебя вычесывают, аккуратно разбирая пальцами колтуны и выковыривая из шерсти репейник!), и за интимный процесс дойки, даривший ей удовольствие и освобождение от тягучего ощущения в вымени, и за то огромное поле, на которое Никита каждое утро водил ее. Он водил ее на тонкой веревочке, и Джоли казалось, что это самое прекрасное в мире украшение. У Пашки такого не было! И еще, пастух никогда никуда не водил Пашу. Джоли ужасно этим гордилась – ее выделяют, ее любят сильнее! Впрочем, с неприкрытым удовольствием слыша, как пастух иной раз орет на петуха, коза знала то, чего никак не хотел признавать сам Пашка: Никита не любил его никогда и никак. А на суп не пускал потому лишь, что надо было кому-то его, Никиту, будить по утрам, чтобы накормить красавицу Джоли.
Но больше старика Никиты коза любила поле, куда пастух выводил ее ежедневно, если только не было сильного дождя или снегопада. Зимой коза наслаждалась прыжками по глубоким сугробам – это отлично помогало держать себя в форме и поднимало настроение. А летом поле покрывалось настолько сочной и сладкой травой, что о собственной форме мгновенно забывалось. Набирая за неделю в весе сразу несколько килограмм, Джоли подозрительно косилась на круглого красного Пашу, прикидывая, бывают ли воздушные шары черно-белыми. У детей она видела только красные и желтые, и каждый раз облегченно вздыхала, отбрасывая мысли о никому неинтересном фитнесе. Какие уж тут прыжки, когда вокруг столько травы!
Летние месяцы Джоли обычно проводила со своим выводком. Ежегодные походы к козлу за реку черно-белой красавице приелись довольно быстро, да и козел этот, по правде говоря, был самым обыкновенным. Делал свое козлиное дело и утыкался мордой в кормушку. Возможно, потому Джоли и детей своих не особо любила – заботилась, конечно, ведь против природы не пойдешь, да и Никита восхищался козлятами, а пастуху хотелось угождать (баловать своего человека, как думала коза), но и расставалась по осени без печали. И за новой порцией любви к зареченскому козлу шла неохотно.
Единственное, что в ее жизни доставляло Джоли истинное удовольствие (помимо поедания травы и скачек по сугробам, конечно) – это созерцание своего отражения в никогда не высыхающей луже. Коза постоянно ловила на себе восторженный взгляд своего человека – и сама собой восторгалась. В форме черно-белого шара ли, подтянутая и стройная ли – она была любима и любила в ответ. И с неприязнью смотрела на петуха Пашку, который никак не мог понять, что песни и перья – далеко не главное в этой жизни.
3. Коза Джоли. Взгляд снизу
Полевые ромашки всегда спорили с колокольчиками, кто из них лучше, ярче, эффектнее. Ромашки распускались позже, но и цвели дольше, и бабочки чаще садились на их подставленные солнцу сердцевины. А в колокольчики залетали обычно лишь мухи да толстые полосатые шмели. И не ведали колокольчики, что ромашки в тайне завидуют им и их необычным гостям, а ромашки не знали, что колокольчики печально вздыхают, когда красивые крылатые бабочки, сами похожие на цветы, не помещаются в их маленькие чашечки, отчего и облетают их стороной.
Но все споры и печали у полевых жителей заканчивались в тот момент, когда в поле, подпрыгивая на четырех ногах сразу, влетала коза Джоли. Иногда – одна, но чаще – с козлятами, тоже неустанно прыгающими и тянущимися еще беззубыми ртами к сладкой зеленой траве. Бабочки и шмели в спешке разлетались в стороны, а ромашки с колокольчиками вжимали в тоненькие стебли свои головки. Они не могли улететь, не могли спрятаться, и каждая ромашка знала: если сегодня не пришел ее час, непременно придет завтра.
Цветы козой не любовались никогда. Вечерами, вздыхая с облегчением от того, что их не съели, они проклинали тот день, когда Джоли появилась у этого ужасного человека. Больше в их поле не приходил никто – во всей деревне коза была только одна. Раньше, когда самые старые ромашки были еще только проросшими корешками, приходили в поле люди с острыми косами и серпами, и это было страшнее нашествия черно-белой веселой козы. Но те дни давно минули, и цветы ждали и надеялись, что минует их и коза. Это не вернет горько плачущему колокольчику погибшую подругу-ромашку, это не вернет оставшейся в одиночестве ромашке веселого друга-колокольчика, но возможно, дети их смогут когда-нибудь бесстрашно подставлять свои лепестки солнцу. Пока об этом только мечталось.
С козы сыпались волосы. Ромашки плевались, недоумевая, почему нельзя приходить на поле причесанной. Козье брюхо загораживало солнечный свет. Копыта топтали, калеча, зубы вырывали с корнем, убивая. И никто, ни ромашки, ни колокольчики, ни прочие жители этого поля не видели за всеми своими бедами главного – поев и набегавшись, коза слегка приподнимала хвостик и одаривала землю благоуханными катышками. А проливавшийся ночью дождь размывал их, земля впитывала удобрения и кормила детей своих. Никто не сказал полевым травам, что когда не станет Джоли, некому будет питать их корни, загораживать их от солнца, и оскудеет земля, и будет выжжена в самую суровую засуху. Никто не объяснил несчастным цветам, что у каждого в мире свое предназначение и своя задача, и свой срок, и когда наступит конец их пути, решать не им. А если бы узнали ромашки и колокольчики великую истину мироздания, смотрели бы они на резвящуюся и радующуюся солнечному дню козу не с ненавистью, а с любовью.
вдруг пригодится
