Про жизнь.
Одноклассницы
Их было трое. Что их сдружило – и для них самих было загадкой. Может быть, то, что они отличались от остальных. Они были разными. Так случилось, что их школа закрывалась, и из трех восьмых классов создали один девятый, который перешел в новую школу. Они были из трех разных классов и жили тремя разными жизнями. До того, как слились в одну. Временно.
Первая – была рано сформировавшейся маленькой женщиной. Она была поздним ребенком известного художника, наполовину еврейка. Зеленые глаза из меховых ресниц, темной меди волосы, «мелким бесом» копной закрывающие плечи, слишком большие грудь и бедра, слишком тонкая талия – поздние дети не отличаются хорошим здоровьем. Она рано осталась сиротой и попала на попечение старших сестер. Она была творцом. Рисовать она не умела, или не хотела, но то, что она вырезала из дерева и чаги – было иррационально изумительно. Когда она творила – опасной бритвой вырезая диковинные барельефы, она не замечала, как бритвой ранит руки, кажется, не чувствовала боли.
Вторая была из, по советским меркам, обеспеченной семьи. Мать работала администратором в крупной гостинице, и дом был полной чашей. Родители не жалели денег на образование дочери. Музыкальная и художественная школы – не прошли даром. Рисовала она удивительно. Нет, не так. Она не рисовала. Она чувствовала цвет, даже если рисунок был черно-белым, ее картины были живыми, глаза ее портретов блестели и таили саму жизнь, пламя свечи грело и дарило надежду. Она была наполовину татаркой, смуглая кожа, блестящий, воронова крыла, шелк длинных прямых волос, поволока черных глаз, полных восточной тайной. Много позже мы узнали, что ее русское имя – это производное от восточного имени, записанного в ее паспорте.
Третья была «до старости щенок». Точнее - мышонок. Не сформировавшаяся, но спортивная, полная желаний, которые были неосуществимы. Она хотела играть – но у родителей не было денег купить фано, она хотела рисовать – но когда-то некому было возить ее в художественную школу. И она просто рисовала – так, как получается, и получалась душа. И она смотрела, как подруга перебирает клавиши, садилась за инструмент и подбирала мелодию, так и не узнав нот. Тогда, когда они были не вместе, она уходила одна в Город, бродила по дворам Петроградки. Она умела говорить с домами и деревьями.
Они любили сидеть втроем вечерами, варить глинтвейн, пахнущий мандаринами, они могли даже не говорить. Им было это не нужно – они и так были странно близки.
Отзвенел последний звонок. Они в последний раз рисовали декорации к последнему школьному, уже выпускному вечеру, под репетицию школьного вокально-инструментального ансамбля. И каждая пошла своей дорогой.
Первая – дочь художника и сама художник – закончила институт Лесгафта и стала учителем физкультуры. Неудачно сделала себе пластическую операцию – ей всегда не нравился ее нос.
А могла бы стать Художником…
Вторая - не оправдала надежд родителей, влюбилась и сбежала с ярким, невероятным, взрослым мужчиной куда-то в Сибирь. Там он собирал пыльцу конопли, и у него была не очень ручная рысь. Она вернулась и стала художником – расписывала фарфор на фабрике Ломоносова. Впрочем, за это всегда хорошо платили…
Третья стала инженером – в ее семье все были инженерами и другой судьбы для нее никто не ждал.
Они не встречались…
Мы сидели в придорожном кафе, простом и потому уютном. Она сидела напротив, держала в тонких пальцах тонкую сигарету, в глазах мерцал свет витрины. Мне нравилась ее прическа – какая-то очень естественная, будто ветром тронутая короткая стрижка и удивительное мелирование, будто морозной сединой задетые темные волосы. А может, это и была седина. При почти интимном освещении – не разобрать. Как-то дорого просто, но очень удобно одета. Если не всматриваться в лицо - нисколько не изменилась. Немного уставшая, уверенная в себе, ухоженная женщина. Посмотрев на свет через бокал с красным вином, сказала, как подвела черту.
- Вот так бывает. Через 2 года – уже и пятьдесят. Помнишь – казалось, что и тридцать уже – старость. А теперь пятьдесят – и кажется, что вся жизнь впереди. Знаешь, что странно? У меня все есть. Все, что нужно. И даже больше – скоро буду бабушкой. Я этого жду и хочу. Вроде, в жизни все состоялось. А что-то стало прошлое вспоминаться… Не хватает чего-то. Может, того, что потеряла всех вас – ни с кем не вижусь. А, если подумать – сколько я потеряла. В прошлом. Все ломилась куда-то, сначала ради детей, потом чтобы уйти в жизнь от прошлого, потом чтобы добиться того, что считала целью. Все было. Любовь была – сильная и яркая, только я ждала восемь лет, а он так и не ушел от жены. Нет, он с детьми помогал, и сейчас … Отчасти, благодаря ему теперь со мной все настолько в порядке. А теперь кажется, что вся моя жизнь – это бегство от одиночества. Не убежала. Вот завтра будет утро, закрутит. Дети вырастают и уходят. А вечером понимаешь – пропустила. В жизни пропустила что-то важное, что не вернуть. А, если подумать – начни я заново, прожила бы так же. Так, накатывает иногда. Ну, ты же понимаешь.
Я понимала. Что можно не понять, глядя в зеркало?
Наши машины стояли под деревом, с дерева летели редкие сморщенные листья, и накрапывал дождь.
В последний день сорок восьмого лета нашей жизни. Она села в машину цвета красного вина и уехала в ночь. Чтобы больше не встретиться.
Мы не обменялись телефонами. Зачем? Мы – прошлое. И потому откровенны.
Завтра будет утро. Закрутит.
Отражения.
И был дождь….
Он был странным, этот вечер. Для Питера – странным. Потому что был дождь. Но не было привычной, серой, мутной грязи. Мир был абсолютно чист и прозрачен.
Колеса лансера беззвучно заскользили по зеркалу мокрого асфальта. Мир стал двойным – и неизвестно, где хотелось бы жить, здесь или в мире отражений. Там, в отражениях, не было этой контрастной четкости бытия, а была легкая размытость контуров и света. Машина набирала скорость, и странный дождь безумными крупными каплями падал вверх по лобовому стеклу. Странный дождь – и без дворников летящие вверх капли не мешали обзору. Лансер оставлял позади красные габариты попутных машин. Им, попутным машинам, в жизни не было одиноко – там, в мире отражений, с ними всегда была пара родных красных глаз-огней. Взгляд через веер живых капель отметил реки воды, текущие поперек дороги под виадуком. Отметил, но мозг не дал команду к осторожности – и вода, стекая, подхватила колеса и потащила машину с собой, вбок, к отбойнику. Но, скорость была достаточна, чтобы инерция пронесла нас до следующей полосы мокрого асфальта, резина вцепилась в него, машина выровнялась, сбросила скорость, попала в следующую полосу коварной воды, пытающейся стащить с дорожной полосы. Спуск с виадука был рекой, реке нравились машины, река не хотела с ними расставаться и пыталась унести их с собой, туда, где дороги нет. И в этой реке, сбросив скорость, мы уплывали вниз, борясь с течением. Отражения изумрудных щитов дорожных указателей, растянутые в бесконечность, сияюще втекали под капот…
Вантовый мост был серебряным, он манил в свои паутинные нити. Звездный путь его огней в мареве дождя звал – падать вверх…
Это был странный дождь, и странный вечер. Я помню мало таких прозрачных вечеров. И, если подумать – неизвестно, где лучше жить: в этом мире или в мире отражений, где нет четкости и все просто: сопровождай и плыви по течению.
А ведь – был шанс…
И был выбор.
Лошадь
Каждый раз, приходя в конюшню, я сразу заглядываю в денник к этой лошади. Меня туда манит, просто тащит – встретить этот мудрый взгляд влажных глаз. Взгляд ожидал от меня приятностей, но не обещал особого доверия и любви. Лошадь упорно держала дистанцию. Лошадь показывает, что знает она этих людей, а я – человек. И потому, как бы она ко мне не относилась – она всегда помнит об этом. Бывало, что лошадь гукала из денника, услышав еще только мои шаги в коридоре. Хотелось думать, что она именно меня узнает и приветствует. Так же, как кормящего отца-конюха, берейтора, соконюшенников, которые любят к ней подойти поговорить. С ней есть о чем поговорить. Лошадь умеет уважать людей, но это совсем не значит, что она должна перед ними раскрыться и им доверять безгранично. Просто, это уже старая и опытная лошадь.
Дав ей морковку, я протягиваю руку к ее морде, чтобы погладить, но морда непререкаемо отодвигается от моей руки, не давая коснуться. Рука должна быть с морковкой. В общем-то, я могла удостоиться и не просто отстранения морды, но и щелчка зубов. Вот так эта лошадь понимает свою независимость. И меня это не обижает, я это принимаю, и даже – ценю. То, что хотя бы так мне уделили немного лошадиного внимания.
Я ценю это уже пять лет. Потому что так случилось, и это – моя лошадь. Когда-то эта странная лошадь зацепила меня взглядом влажных глаз и не отпустила. Так меняется жизнь.
Про лошадь.
Из поилки - пьет. Когда меня нет. Когда я есть - требует ритуальных плясок, корчит недовольные рожи. А мне все говорят: она прекрасно пьет, и ни фига не шугается. Вчера вот ее удочерила Наталья Хмелевая, - ходила по конюшне и грязно материлась. Потому что Наташка кобылу и так и сяк морковками к поилке приучала. Кобыла морковки из воды ела с удовольствием. А потом наигралась, взяла и спокойно начала пить, будто всю жизнь этим занималась. И Али говорит - пьет, и очень хорошо!
ЖАБА!!!!!!
Она надо мной просто изгаляется.
