Re: Старые клячи. Гасконь стр. 721
Господа офицеры.
И пусть внуки и правнуки Рожденных После Войны не считают 9 мая праздником и видят в событиях этого дня только фальш…
Для меня преддверие Дня Победы - это жизнь несколько дней в состоянии трепета, священного трепета и памяти о тех, кто прошел ту войну. Потому что для них, прошедших ту войну, этот день был священным праздником, и я помню об этом.
Мы учились в школе, когда страна отмечала тридцатилетие победы…. Ожидался какой-то грандиозный фейерверк, и мы, четыре подружки – одноклассницы, решили: пойдем к Петропавловке, чтобы увидеть. В наших семьях 9 мая всегда был особым днем, потому что наши деды воевали, а наши бабушки частью жизни провели в блокадном Ленинграде, а потом мыкались в эвакуации, спасая своих детей, наших родителей, от голодной смерти. И в наших семьях 9 мая был святым днем, праздником, днем радости оттого, что однажды в этот день прозвучало: конец войне. И это означало: будем жить. Да, «со слезами на глазах» - по тем, кого не стало. Это был день обязательного посещения кладбищ – в память. Это был день застолья и вечером – непременно салют, на который шли всей семьей.
И вот мы впервые шли на Салют Победы одни – родители отпустили нас, и мы, 4 девчонки, с дрожью в коленках от возбуждения и отчасти страха, собирались на салют. Впервые – одни…
Город шел на салют. Мы сдуру влезли в метро. Именно влезли, потому что толпа была необычайной. Но мы хотели появиться у Петропавловки раньше других, чтобы видеть. Мы ожидали, что будет невероятная толпа. Сдуру – потому что в метро была невероятная толпа… Но мы, прижавшись друг к другу, втиснулись в вагон на Петроградке, и поезд натужно потянул кучу народу через тоннель, туда, где будет салют, равный салюту 1945-го года…
Станция «Горьковская» - открытая платформа. И когда поезд подошел к станции, оказалось, что выйти из него невозможно. Потому что платформа была абсолютно забита людьми. Но мы все-таки вылезли из поезда, втерлись в толпу на платформе. Инстинкт самосохранения подсказал нам, что надо как-то втереться в толпу, не оставаться на краю платформы, потому что толпа может уронить наши тела на пути… Поезда прибывали, под землей в зале станции стоял гул и стон, какой-то треск, сопение. Поезда прибывали, натужно открывали двери, кто-то вылезал, втирался в толпу, поезд давал гудок и увозил тех, кто не смог, дальше в тоннель…
Когда толпа донесла нас до эскалаторов, стало понятно, в чем дело. Эскалаторы не справлялись с толпой, с весом людей. На каждой ступени гроздьями стояло-висело по 4-5 человек. Машина, тащившая вверх лестницу, из последних сил пыталась поднять этот вес. Но – не справлялась, и лестница сползала обратно, люди с ее ступеней внизу попадали в толпу, которая подпирала с платформы…
И это было нереально страшно. Люди на лестнице молчали, сопели, пытались удержаться, стремились наверх. Потому что надо было уже просто выжить.
Нам повезло. Мы как-то оказались наверху, вылезли из толпы, из дверей станции метро, оказались на улице. Мы были живы и даже без травм.
Подойти к парапету набережной мы уже не смогли – там стояла толпа тех, кто приехал раньше нас. От страха и напряжения дороги в метро, мы были пьяны собственным адреналином, и вокруг были такие же люди. Возбужденные и пьяные. Я плохо помню сам салют. Зато я помню, что мои легкие были частью легких толпы, выдыхающей рёв УРРРРААААА!!!! На каждый залп салюта, и, наверное, если бы путь сюда, в это единство толпы, грохота, вспышек, не был связан с риском для жизни, не было бы этого ощущения всемирного и всемерного, абсолютного праздника. Праздника Победы.
Наши деды тогда были еще достаточно молоды, чтобы быть в этой толпе рядом с нами. И для них этот день был святым. Днем, когда в 1945 прозвучало: война КОНЧИЛАСЬ! Нам они казались глубокими стариками…. А они были немногим старше, чем я сейчас.
А потом мы шли вместе с толпой по Кировскому проспекту. И люди, шедшие с нами, ликовали. И пели они….
«выпьем за Родину, выпьем за Сталина, выпьем и снова нальем!»
Они пели то, что упоминалось тогда шепотом на кухнях, и никогда вслух. Кто помнит – поймет. Это был день, который снимал все запреты, страхи, даже осторожность уходила на второй план. Это был день, когда становилось все можно и все равно.
Мои деды воевали. Оба выжили. Они были очень разными….
Алексей Васильевич прошел всю войну, дошел до Берлина. Он никогда не рассказывал о войне. При вопросах об этом периоде его жизни он надолго умолкал и уходил в себя… Он оставил на войне одно легкое, во втором легком до смерти носил три осколка, которые не смогли удалить. Наверное, теперь я знаю, почему он не любил говорить о войне. Он был офицером в самом страшном роде войск. Пехота. Он знал о тех, кто шел перед ними (штрафбат) и по трупам кого они шли в бой. Страх, грязь, боль, в том числе и боль потерь – все перестало иметь значение в первые же месяцы. В Берлин он въезжал на «Катюше», и «Катюши» - единственное, о чем он вспоминал, скупо, но с гордостью. Его семья: бабушка Прасковья Павловна с детьми – Леонорой (моей матерью) и Валерием (моим дядюшкой, который сейчас работает лесником в Бодайбо) выживала в Вологодской области. Немцы туда не дошли. Но там просто нечего было есть. Бабушка всю жизнь делала запасы, и у нее не пропадало ничего из продуктов. Даже кости от купленного мяса складывались в холодильник, и к концу месяца покупалась рулька и делался холодец. Самое страшное для моего деда было в период перестройки. Рушился его мир. Мир, ради которого он умирал на той войне, ради которого он отдал свое легкое, ради которого он позволил своей семье голодать. Этот мир отняли у него, оголили откровенными передачами о войне, показали изнанку этого мира всем, а о ней знал только он и скрывал ее от нас, потом живущих. День Победы остался для него праздником, навсегда. В этот день он выпрямлялся и разворачивал плечи, и шел в ближайший парк, смотреть салют, выпив рюмку водки за тех, кого потерял и за то, что в этот день кончилась война. Но он не простил этой стране того, что она всем показала то, что знал только он. Грязь, страх и боль войны он нес внутри себя, и это было его право – оставлять нам, потом живущим, иллюзию войны как геройства. Он хотел, чтобы мы – не знали.
Историю второго деда, Якова Ивановича, мы знаем весьма подробно. Благодаря моему троюродному брату, который заказал исследованием архивных материалов и написание родословной своей семьи. В отличие от дедушки Лёни, дед Яша рассказывал о войне. И однажды, когда я ужасно робко (ох, дед Яша был суров, и в семье он был «великим») спросила, не согласится ли он прийти в мой класс на «урок мужества» и рассказать о войне, он – согласился. К моему удивлению. И пришел. Принес кучу демонстрационных материалов, карт, трофейное оружие, и рассказывал о канонерских лодках, катерах-перехватчиках и Малой Земле… Балтийский флот, Шхерный отряд, Штаб… Его старший сын, Дмитрий (мой дядюшка), был юнгой на канонерке. Дед Яша тоже был ранен, тоже выжил. Его семья – бабушка Валя с сыном Евгением (моим отцом) и дочкой Людмилой смогли выехать из блокадного Ленинграда в первый год блокады, добрались до родственников в Уфе, где и жили до конца войны. Для них 9 мая был праздником, всегда. Потому что выжили они, выжила страна (а страна для них всех была бОльше, чем значит для нас сейчас, страна была частью их не просто жизни, частью их души), они смогли воссоединиться…. Для морского офицера Якова разговоры о войне всегда были поводом немного для бравады. Каждый из них, офицеров той войны, защищали свою раненую психику так, как могли. Дед Яков – сводил войну к ярким, геройским эпизодам. Тем более, что их в его истории – было… например, он лично знал капитана Маринеско. А бортовые журналы канонерской лодки, которые дед сохранил, он передал Валентину Пикулю, когда тот писал свой Реквием каравану PQ-17.
Яков Иванович не дожил до перестройки. Он не потерял того, что потерял Дед Лёня – возможности показать нам, потом живущим, войну такой, какой он хотел ее видеть. А они хотели, чтобы в этой войне был смысл. Смысл – спасти свою страну, свою семью, ценой своей жизни. Они хотели, чтобы 9 мая был Днем Победы, Великой Победы, Их Победы. Днем, когда было объявлено: конец войне. И чтобы теперь не говорили те, кто не знал их, воевавших, мои дети и внуки считают этот день Великим Праздником. И мои друзья в Германии – тоже считают этот день Великим Праздником. И каким бы фарсом не казалось ношение георгиевской ленточки на сумке, антенне машины, - это все равно символ. Символ победы тех людей, кто выжил в той войне…
Слева-направо:
Алексей Васильевич (дед Лёня), Прасковья Павловна, Валентина Васильевна, Яков Иванович (дед Яша)
Яков, офицер Балтийского флота, 1942 год
В центре сидит Яков, стоит его сын, Дмитрий, юнга.
Довоенное фото 1940 год: бабушка Паня, дочка Леонора и сын Валерий, дедушка Лёня.
А это - дед Яков со Стронгом.
. 
. Она казалась мне огромной, но при этом от нее исходило такое чувство заботы, покоя и безопасности, как ни от кого. И мне с ней было интересно и совсем не скучно, - мы словно разговаривали, только без слов, и я ощущала, что собака именно старается, чтобы мне с ней было хорошо и интересно, и чтоб я никуда не делась. Вот, наверное, тогда и заложилось отношение к собаке, как к большой теплой игрушке, источнику радости.
А бронхит дома не давал и сесть, ни лечь, захлебывалась. При чистке и седловке - то же самое. А вот во время езды ... от силы пару раз кашляла, в начале, пока помнила, что болею.
Все-таки куда-то не в ту сторону поворачиваются мозги у людей. Было же отношение.
