И вместе с мыслью о конюшне прозвучал, как нарочно, телефон. Внутренний. Служебный.
— Насибов слушает.
В трубке раздался какой-то клекот, а потом просто крик:
— Жалуется! Кормилец на левую переднюю жалуется!
Кричала Клава, конюх Анилина.
Шипело сало, прыгали на сковородке пузырьки.
Квартира новая, хорошая, да поворот другой, противоположная прямая, до конюшни в два раза дальше стало. Я побежал не через круг, а по забору. Я надеялся на дырку в том заборе, которую хорошо если Драгоманов не заколотил.
Клавин крик был слышен издалека. Она кричала:
— О-о! О-о!
Призовых-то ей начисляют к зарплате до тридцати пяти процентов… И какие призовые! Большой Всесоюзный, Вашингтон, Париж…
— Доктора вызвали? — сразу спросил я старшого.
Он в ответ кивнул. Жеребец не ступал полностью на копыто, приподняв его словно для приветствия. Опухоли не видать. Отека нет.
— Может, он в решетку залез?
Бывает, лошадь прыгает от избытка сил в деннике и может попасть копытом в решетку.
— Нет, я следил, — едва слышно проговорил ночной сторож.
Ведь и у него призовые. Мы все сгрудились возле Кормильца. Клава кричала, не переставая.
Наконец раздался треск, другого рода крик — явился доктор.
— Не плачь! — пригрозил он Клаве. — Не последний крэк на свете. Будет день, будет пища!
Но все же, не тронув Клаву пальцем, он полез под лошадь. Мы не дышали.
Доктор взял копыто. Не греется. Доктор повернул копыто подошвой кверху. Понюхал. Нет, порядок. Рука его двинулась дальше, ощупывая бабку. Сухожилие… А выше уже ничего быть не может.[14]
Доктор постоял некоторое время, сморщив лоб. Думает. Мы не дышали. Доктор всматривался в жеребца.
— Ну-ка, — сказал он наконец, обращаясь к старшому, — возьми ногу. Правую!
— Эй, кто там! — крикнул старшой. — Ногу подержите!
Прибежали мальчишки, взяли ногу. Ясно, на двух ногах лошадь не устоит. Если ей правую поднять, она левую непременно опустит.
И как только один из мальчишек согнулся под тяжестью правой ноги, Анилин как ни в чем не бывало ступил на левую ногу.
— Прикинулся, — дал диагноз доктор.
